Он тупо глядел ей вслед.

«Бесценный материал, бесценный, воистину бесценный. Я должна туда попасть. Должна. Должна. Только не обманывай себя, что это все тебе нужно, волчица, для твоей диссертации! Это просто нужно тебе. Тебе самой. Как воздух. Как ветер. Как жизнь. Как живой острый штык этого бедного мальчика. Как эта зловещая Луна в окне».

* * *

Ахалтекинская белая лошадь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу перед одетой в жокейский черный костюм Цэцэг. Монголка успокоительно оглаживала ее по спине, по потной грациозно выгнутой холке.

Ну-ну, Сакура, не играй, детка, не волнуйся… Я с тобой… Сейчас поскачем…

Цэцэг любила быструю скачку. Круг за кругом она делала по ипподрому, низко пригнувшись к холке лошади, крепко сжав бедрами и лодыжками горячее, ходящее ходуном лошадиное тело. Ефим в это время, как и подобает настоящему мужчине, отнюдь не сидел в рядах амфитеатра, а скакал рядом с ней. Вот и сейчас он, на коне по кличке Боинг, гарцевал рядом.

Не копошись, Цэцэг! Давай живей! И поскачем! Время, время…

У тебя все рассчитано по секундам… жмот!

Как подброшенная пружиной, она вспрыгнула в седло. Сидела в нем, как влитая. Елагин понимал ее страсть к лошадям. Степная кровь искала выхода — и находила его. Бешеная скачка, пусть не в широких и вольных степях — на ипподроме, остро пахнущем опилками и конской мочой, вливала в нее свежесть, новые силы. После катания на лошади она хорошела, как после любви. Цэцэг и лошадь — о, это было одно. Женщина-кентавр. Женщина-Чингисхан. Да, такою вполне могла быть дочь Чингисхана. Такой раскосой… бешеной… выносливой… такой белозубо улыбающейся, хохочущей, оборачивая голову на скаку: попробуй догони!

Догоняй! — крикнула она и ударила Сакуру пятками по бокам. Лошадь взяла с места стремительно, рысью, Цэцэг обняла ее за лоснящуюся шею. Ефим поскакал за ней. У Боинга был хороший аллюр. Уже через минуту кони шли вровень, голова к голове. Ефим, обернувшись, мог видеть лицо Цэцэг.

Ты что-то побледнела! — крикнул он ей на скаку. — Даже скачка тебя не румянит! Плохо спишь ночи?

Цэцэг не отвечала. Сморщила короткий нос. Смотрела вперед. Ее глаза, сузившись до предела, превратились в черные кедровые иглы. Вдалеке от них, скачущих, на ипподромном поле, слышался грубый окрик жокея: «Где вальтрап?! Только что был здесь! Кто стибрил!»

Эй, подруга! — Копыта стучали по дорожке ипподрома часто и глухо; так стучит сердце. — Хочешь загореть? Эй, слышишь меня!.. Полетим на юг?.. — Конь скакал по ним резво и весело, как бы играючи, он видел сверху, как шевелятся его уши, раздуваются ноздри, ловя воздух. — Завтра билеты возьму! Неделя счастья нам не повредит! Скажешь мужу… что летишь с подругой!.. на песочке поваляться, апельсинчиков пожрать…

Она обернулась, опять опередив его. Белые зубы сверкнули на смуглом лице. Сейчас она была похожа на мальчика.

Я ему и всю правду могу сказать! Что я с тобой лечу! Куда?! В Египет?!.. На Лазурный берег?.. он мне опротивел, там одни «нью рашн» шатаются…

Нет! К черту Лазурный берег! К черту Ниццу! Она мне и самому надоела как собака! В Иерусалим!

Лошади взрывали копытами песок, опилки. Пришпорив коня, Ефим снова догнал белошкурую Сакуру.

О, в Иерусалим?.. — Цэцэг, пригнувшись к холке лошади, дышала тяжело, хватала ртом воздух. — Эк куда тебя потянуло! Ну да, это мысль… пока там очередной войны еврейско-арабской не грянуло…

«Моего коня зовут Боинг, — подумал он с внезапной злостью, — не могли лучше животину назвать». На миг ему представились эти два несчастных небоскреба, каменные свечки Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке. Два «Боинга», полные людей, врезались в них.

Почему ты об этом думаешь? Ты разве причастен к этому делу?

Ты причастен ко многому, Ефим Георгиевич. Не ври себе. Не закрывай сам себе глаза, уши и рот ладонями. Ты все видишь и слышишь. Если тебе выколют глаза и отрежут уши, думать-то ты не перестанешь все равно.

Так я беру билеты?!

Лошади шли голова к голове. Далеко на поле безбожно матерился жокей. По затылку Цэцэг он понял: брать. Затылок лоснился, поблескивал благосклонно.

* * *

Он набрал телефонный номер, который он знал наизусть.

Он произнес в трубку слова, прямо под ее хищным, внимательно-насмешливым прищуром — единственные слова, что ему надлежало произнести Фюреру своему.

Он услышал в ответ то, что он должен был услышать.

Хайдер не удивился. Хайдер не ругался. Хайдер не кричал. Хайдер не молчал. Хайдер сказал четко, ясно, внятно: «Ты где? С кем? Хорошо, что жив. Приезжай. Сегодня как раз мы обсуждаем в Бункере возможность ближайших организованных выступлений. Время приходит. Отлично, что ты объявился. Когда тебя ждать? Ты будешь один?»

И он ответил так же четко, холодно и внятно: «Буду в семь. Не один. С верным человеком. Хайль!»

И Хайдер больше ни о чем не спросил его.