Ему вспомнилось, как еще до побоища на рынке он с Зубром здесь, в Бункере, залез в Интернет и отправил письмо немецким скинхедам. Письмо было бодрое и доброе. «Здравствуйте, дорогие немецкие скинхеды! — старательно, высунув язык, набирал на компьютере Зубр. — Пишут вам ваши славянские братья-скинхеды. Мы тут у нас в Москве мочим всяких наглых чурок, ниггеров и жидов, и вы, наши дорогие братья, делайте там, в Германии, то же самое. Напишите, как вы живете? С братским приветом ваши братья-арийцы, славянские скинхеды». Они и ответ из Германии выудили — и чуть было не расчувствовались, да немецкого оба не знали, пришлось Хайдера звать, он им текст ответа перевел, и они так и застыли перед монитором с разинутыми ртами. «Здравствуйте, русские скинхеды! Мы рады тому, что вы у вас, в вашей Москве, мочите всяких поганых ниггеров, чурок и жидов, но что это вы называете себя нашими братьями-арийцами?! Никакие вы не арийцы, а вы поганые грязные славяне и будущие наши рабы, вот вы кто! И мы, когда перебьем у нас всех наших черножопых, тут же подадимся к вам — бить вас, грязных русских свиней, чтобы и духу вашего не осталось на нашей чистой арийской планете. Пока. Ваши настоящие арийские скинхеды, Новые Правые». Он, Архип, долго думал: как это могло быть? Мы — арийцы, вы — арийцы, они — не арийцы… Кто же — ариец? И кто же — чист? И кто же — настоящий? Он чуть голову себе не сломал. Свою бритую долыса голову. И бросил думать, почувствовав, что сходит с ума.

Тишина, — медленно, тихо сказал Хайдер, взойдя на трибуну, возвышаясь над всеми, расставив ноги, уткнув кулаки в бока. Сегодня он был при полном параде — в черных штанах-галифе, в черной рубахе, и рукав рубахи был перехвачен белой повязкой с красным кругом, и в круге топорщился, топырил ноги черный священный Кельтский Крест. Знак священной смерти. Знак жизни, борющей самую последнюю, черную смерть.

И Хайдер крикнул страшно, и лицо его стало красным, как красный круг с черным крестом у него на рукаве:

Тишина!

И наступила тишина.

Архип обводил всех глазами. Покосился на Ангелину. Он изумился ее лицу. Оно сияло.

Оно сияло счастьем. Ноздри раздувались, будто бы вбирали, впивали изысканнейший аромат, хотя тут, в Бункере, от скопленья молодых парней-жеребцов пахло конями. Глаза светились желтым, медовым светом, хищно, восторженно блестели. Он никогда не видел у нее такого лица даже в любви. Даже тогда, когда она, сидя на нем верхом, глядела маслеными тигриными глазами вдаль, вперед, в неведомую тьму.

Я хочу сказать вам важное. Сроки исполняются! Скоро!

Ангелина смотрела в лицо Хайдеру не отрываясь. Архип смотрел на нее. Он никогда не видел ее такой. Какой? Он не мог бы объяснить себе. Воодушевленной? Взволнованной?

Он впервые видел ее такой царственной.

Выпрямленная, гордая спина. Пылающие золото-зеленым, фосфорическим светом, как у лесной хищницы, длинные глаза. Победная улыбка. Будто бы это она, а не Хайдер, стояла на трибуне, на возвышении на сцене Бункера. И это она, а не Хайдер, говорила речь.

Солдаты! Час приходит. Для кого-то из нас он уже пробьет завтра. Уже — пробил.

Молчание сгустилось, повисло плотным занавесом между Фюрером и его бритоголовыми воинами. Ангелина оглянулась. Здесь были все, без исключения, бритоголовые. Она не удивилась, не испугалась. Скинхеды, она слышала о них, она знала их, она занималась ими. В своей больнице. В своей диссертации. А живьем — с этими придурками. С Косовым и с Цхакая. Кого привезут к ним в приемный покой завтра? Сплошь разрисованных черными узорами tattoo? Или тех, у кого спина изрезана на солдатские ремни?

Она снова уставилась на Хайдера. И снова Архип поразился горячему, царственному одушевлению ее закинутого вверх, к трибуне, разрумянившегося лица. Восторг голодного, которому дали роскошную, сытную еду.

Час пробил, мои солдаты. На подготовку вам дается десять дней. Много это или мало? Вы всей жизнью заплатили за то, чтобы через десять кратких дней выступить в бой, о котором мечтали всю жизнь.

«Во класс, — услышала Ангелина рядом с собой восторженный шепот бритого долыса юнца. Юнец толкнул локтем в бок соседа, и тот ответил ему тем же. — Наконец-то! Фюрер брехать не станет. Выступаем, значит, чуешь, чем пахнет, а?!..» Она старалась не глядеть на Архипа. Пацан прожигает ее глазами насквозь, как бумагу — двумя сигаретами. Однако она не бумага. И ему не владеть ее интересом. Тот, кто стоял сейчас на трибуне и говорил, интересовал ее гораздо больше, чем гололобый амбициозный парень, на которого она клюнула, как щука — на золотую блесну, ведь он был молод, юн, силен, как бычок, он был почти девственный мужчина, и ей захотелось попробовать девственности, нерастраченной силы, свежатинки. Свежей сибирской осетринки ей захотелось. Накушалась, баба?! Что так пялишься на этого, скуластого, крепкоплечего, в черной рубахе, что маячит надо всеми на трибуне?!

Хайдер замолчал. Выждал паузу.

«Оратор», - подумала она уважительно. Ее глаза искали его глаза, стрелявшие голубыми пронзительными искрами, как голубыми пулями, поверх бритых одинаковых голов.