100 лекций: русская литература ХХ век

Киршон был в то время знаменем, в конце двадцатых годов, знаменем советской драматургии. «Рельсы гудят», «Чудесный сплав», «Хлеб» — это репертуарные пьесы на родном материале, их противопоставляют «булгаковщине». Не Маяковского, не Вишневского, а именно Киршона, автора примитивных, жизнерадостных «комэдий», главным образом о том, как новые люди завоевывают новые пространства. Это могут быть физики, а могут быть студенты, а могут быть строители железных дорог. Но «Хлеб», во всяком случае, самая известная его пьеса, она демонстрирует такое полное забвение законов драматургии, такое отсутствие элементарного психологизма, что говорить совершенно не о чем. Когда в шестидесятые годы Киршона начали переиздавать, как репрессированного, никто его в театрах уже не ставил. Потому что эта драматургия обнаружила свою полную мертвечину. Вот Бабеля начали ставить везде, потому что «Закат» это гениально сценичная пьеса, а Киршон, тоже казалось бы реабилитированный, лег на полки и стал объектом для театроведческого изучения.

Я не хочу сказать, что все РАППовцы были бездарны, более того, такие РАППовцы, как например, Афиногенов, автор «Страха», замечательный драматург, безусловно. Но он, кстати, по какому-то странному совпадению, был Сталиным пощажен. Опять-таки, не потому, что у Сталина был вкус, а может быть, потому, что и Афиногенов был плохим РАППовцем, не особо жестоким, не особо последовательным. А вот Киршон — это боец. И как раз, когда начинаются расправы с бойцами, самые идейные гибнут первыми. И не сказать, чтобы их было сильно жалко.

Я уверен, что довольно скоро мы увидим нечто подобное. Когда система хочет ради создания террора, ради создания ужаса в стране, хочет начинать уничтожать массу, она начинает со своих, чтобы эти казни в глазах народа получили легитимность. Не с попутчиков начинает, а с РАППовцев, чтобы все вокруг облегченно вздохнули и сказали: «Давно пора! Ну этих-то ну просто надо!». Вот это естественная реакция массы на уничтожение. Всегда начинают с плохих, а потом приходят за хорошими, и благо тем хорошим, которые не обрадовались вот этому уничтожению плохих.

Что касается собственно пьесы, она разрушает наше представление о том, что тридцатые годы были временем сплошного насильственного ликования. Это, конечно, пьеса жизнерадостная, но это тревожное, в душе довольно мрачное сочинение, в основе своей. «Большой день» состоит из двух актов, в первом акте, вот тут собственно, открыт будущий принцип фильма «Экипаж». В первом акте нормальная жизнь, нормальная воинская часть, в ней свои страсти, свои разборки, если угодно, своя влюбленность двух летчиков в одну красавицу. А параллельно происходит страшное нагнетание напряжения — фашисты в любой момент готовы нанести провокацию. Это же стало потом темой шпановского, если помните, «Первого удара», который тоже был немедленно упразднен. Обратите внимание, и фильм «Если завтра война», он на экраны-то, строго говоря, и не вышел, потому что в 1938, 1939, 1940 годах уже не принято говорить о том, что если завтра война, мы отрицаем это как провокацию. Но не надо забывать о том, что все тридцатые годы прошли, как время большого невроза, не просто большого террора, а страшной невротизации населения, постоянной мании врага. Философия осажденной крепости, враг готов напасть в любую минуту, мы, конечно, победим, мы, конечно, его размажем, но он уже рядом, вот он сейчас с нами.

И надо сказать, что Киршон подсознательно выболтал главную тайну. Ведь Сталин полагал, я, кстати, здесь вполне солидарен с суворовской трактовкой, что будет некая провокация на границе, реальная провокация или инициированная Сталиным же, которую он потом обернет в свою пользу, успев напасть первым. Я действительно думаю, что этот красный конверт, который надлежало вскрыть в момент «Ч», он, по всей вероятности, содержал инструкции на случай этой провокации.

Но действительно, и у Шпанова, и у Киршона все развивается по общему сюжету. Сначала провокация на границе. Потом наши летчики немедленно отвечают. Потом восстает немецкий пролетариат, потом к нему присоединяется всемирный, и большой день — это день нашей победы. В чем мораль нехитрая этой пьесы? Да, сегодня мы люди не без недостатков, сегодня у нас есть и свои карьеристы, там есть свои карьеристы, это еще до теории бесконфликтности, сегодня у нас есть, может быть, и не очень хорошие летчики, сегодня у нас есть и проблемы с любовью, личные проблемы. Но когда страна позовет, наше сегодняшнее положение будет сразу навсегда искуплено, наш невроз будет разрешен. Мы войдем в Берлин. Большой день — это день победы всемирного труда над всемирным фашизмом.