100 лекций: русская литература ХХ век

Почему эта пьеса была нужна, почему она была так мегапопулярна? Почему ее поставили и год держали на сцене все практически советские крупные театры, а потом она так же стремительно исчезла? По двум причинам. Во-первых, население нуждалось в оптимизме, потому что, как вы понимаете, военный невроз, он не может быть тотально убедителен. Некоторые все равно думают, что война это и кровь, и огромные жертвы, и может быть, надо делать все, чтобы ее избежать. А тем не менее, война, как это не ужасно, — это единственная легитимация для сталинского режима. Без террора не будет повиновения, а без войны не будет террора. Нам совершенно необходимо знать, мы — последний оплот гуманизма в Европе. Мы последний остров, пусть красный остров, но последний остров здравомыслия среди стремительно коричневеющего мира. В Америке в этом убеждены, там великая депрессия и кризис, все едут к нам строить нашу индустриализацию. В этом убеждены в Европе, на которой фашизм лежит уже, как клеймо, и вся Франция скоро будет под этим же сапогом, а вся Италия под ним с двадцатых годов, а вся Германия вообще забыла, что она родина Гейне. И когда мы смотрим на мир 1935 года, мы действительно понимаем, да, пьеса Киршона отражает ту картину, которая существовала в умах большинства. Единственное приличное, что осталось в мире, это Советский Союз. Война спишет все.

И вот первым, кто это почувствовал, первым, кто об этом написал, был Киршон. Он с поразительной, с какой-то интуицией, свойственной примитивным натурам, потому что у сложных натур есть ум, а у примитивных только интуиция, только шаманство, с этой интуицией, свойственной примитивным, он уловил — да, пьеса о войне сейчас совершенно необходима. Потому что невротизация населения — единственный залог того, что оно будет спокойно и дальше лопать все: расстрелы, аресты, подозрения, изгнание, чистки, ссылки, все, что угодно. Все это можно оправдать только войной.

И как Киршон всегда был утопистом, начиная с первой своей пьесы, написанной в гражданскую, 18-летним мальчиком, «Как они кончат» она называется, точно так же он остается утопистом и в 1935 году, абсолютно уверенный в том, что война приведет к торжеству коммунизма во всем мире. Люди тридцатых годов, как и люди двадцатых, это утописты глобальные, и они верили, свято верили в то, что когда-нибудь добро победит во всепланетном масштабе. Они верят в то, что возможна антропологическая революция, вот еще за это Сталин их так ненавидел. Потому что Киршон, это, в общем, ленинская гвардия, это мальчик-идеалист, который в двадцатые годы свято поверил в новый мир. Вот от этих идеалистов, отвратительных, кто спорит, но они лучше все-таки, чем циники, от этих идеалистов мир был избавлен во время большой сталинской зачистки. Потому что для Сталина сама мысль о том, что возможны новые люди, эта мысль для него неприемлема. Люди для него, это колесики и винтики, это ничтожества, это часть стада, это колосья в поле, это мыслящий тростник, но это ни в коем случае не те герои, которые действуют в «Чудесном сплаве», в «Большом дне» и даже в «Рельсы гудят». Это не хозяева страны, это рабы страны, и именно поэтому Киршон был ему ненавистен. Вот может быть, кстати говоря, поэтому я и думаю о нем сегодня без ненависти и без булгаковского презрения, а думаю, если хотите, с состраданием, со снисхождением, потому что все-таки люди, уничтожаемые в тридцатые годы, одним признаком важным обладали, по одному признаку они отличались. Это были люди, которые верили в антропологическую революцию. И этим они были опасны, и этим они были уязвимы. Потому что уцелеть мог тот, кто смотрел на мир по-сталински или по-булгаковски, без особенных иллюзий.

Естественно, возникает вопрос, а почему же, собственно говоря, Рязанов неожиданно взял в фильм «Ирония судьбы» вот эту песенку Киршона? Я несколько раз с Рязановым говорил, и никогда не мог у него добиться ответа. Я вообще хорошо его знал, грех сказать, я не был другом его, конечно, но я был допущен в дом все-таки, я с ним разговаривал. Он говорил, ну просто вот он узнал эту песню, помнил ее, кстати, эта песня ушла в народ довольно быстро. Хотя самой пьесы не было, но песню пели. Он ее помнил ребенком еще, с конца тридцатых годов, он знал, что ее и в сороковых певали как-то, в общем, она не погибла. Это хренниковская песенка, которая таким образом ушла в народ. Никаких других стимулов взять этот текст у Рязанова не было. Но я теперь думаю, что это, действительно, неплохое произведение. Знаете, как все поэты, относящиеся к своему творчеству не слишком серьезно, Киршон писал хорошо. Он себя поэтом не считал, хотя в каждой пьесе у него есть песенка.