100 лекций: русская литература ХХ век

Дальше в русской литературе наступает, конечно, чудовищный период тридцатых-пятидесятых, период железобетонный, каменный, во время которого очень коротким просветом становится война. Просветом потому, что в это время в литературу, например, возвращается выгнанный из нее Андрей Платонов, потому что в это время широко печатается практически вытесненный из литературы Гроссман, потому что в это время становится писателем до этого работавший журналистом блистательный Александр Шаров, главный сказочник шестидесятых-семидесятых, кстати, автор пронзительнейших повестей о войне.

То есть в это время можно немножко вздохнуть, в это время даже Алексей Толстой, который так долго писал официозные сочинения, пишет свои блистательные «Рассказы Ивана Сударева», в которых между прочим сказано очень много правды, и во всяком случае высказано довольно много парадоксов удивительных. Короче, это время какой-то относительной, не скажу либерализации, но это время, когда начальство перестало лезть в литературу, оно решало проблемы собственного выживания, ему стало немножко не до словесности. Так что среди этого железобетона есть лакуна 41-45.

Очень странно, что самая страшная война в истории человечества в советской истории воспринимается как время идеологического послабления, но это так. Пастернак пишет, что война очистила воздух. Почему? В каком смысле? Да потому, что сбылось пророчество Ахматовой из «Поэмы без героя»: война вернет миру какое-то представление о нравственности. Ведь война возникает как следствие накопившейся безнравственности. Почему сегодня так многие мечтают о войне, так ждут войны? Это кощунственно, конечно, звучит, но люди думают, что накопившаяся волна мерзости, этот гнойник должен как-то вскрыться.

Эта всеобщая взаимная травля, доносительство, выслеживание, страшно же открыть интернет, какие волны просто дерьма ходят по нашей жизни. И многие уверены, что уже ничто, кроме войны, не вернет людям память о морали. И все вспомнят, что нехорошо предавать, нехорошо клеветать, нехорошо мучить родителей или детей. В общем, вернутся какие-то базовые ценности. Война их действительно вернула, но реализация этих ценностей в литературе наступила с огромной отсрочкой. После чудовищной железобетонной фальши тридцатых, сороковых, пятидесятых годов, только начиная, пожалуй, с 1954-1955 в литературу возвращается некоторая свобода.

Оттепелей, как вы понимаете, было две. Первая закончилась в 1958 разгромом Венгрии и травлей Пастернака. Вторая началась в 1960 году, когда Хрущеву надо было повалить антипартийную группу, так называемую, как-то расправиться со сталинистами, и он кратковременно привлек на свою сторону интеллигенцию.

Так начался, в общем, самый плодотворный, четвертый период русской литературной истории, это 1961-1968 годы, условно говоря.

Есть, конечно, отдельная, мы будем о ней подробно говорить, отдельная волна первой оттепели, когда главным прозаиком был Тендряков, а главным поэтом — Мартынов. Это правда, но полуправда, и еще очень половинчатая. Появившийся тогда же Слуцкий, все-таки он уже человек более поздних шестидесятых, потому что шедевры свои он написал позже. А вот Мартынов это именно такая лирика, очень качественная, но пустоватая. Тендряков это писатель, конечно, глубоких и интересных нравственных конфликтов, но по большому счету искусственных, потому что эти конфликты все смоделированы, выморочены из советской реальности, а объяснить, почему она вымороченная, он не мог до самых последних своих произведений, он всегда ставит читателя и автора, самого себя, перед очень жестким моральным выбором, но этот выбор чаще всего искусственный, потому что условия, в которых он задан, они больные, вымороченные условия, как у Чернышевского, грязь здоровая и грязь больная.

Конечно, Тендряков не заменит никак серьезных писателей шестидесятых, таких, как Трифонов, Аксенов, Стругацкие и таких, как Солженицын, которого почему-то рассматривают обычно вне этого контекста, а ведь в шестидесятые годы Солженицын еще советский писатель, хотя его книги в основном ходят по рукам.

Вот этот период оттепели, когда сразу новый уровень правды задан не напечатанными, но ходящими по рукам рассказами Шаламова, напечатанным «Одним днем Ивана Денисовича», напечатанным «Обменом» Трифонова. Это уровень удивительной творческой свободы. Но, к сожалению, это длилось совсем недолго.

И наступил период застоя, или второго Серебряного века. Это пятый период советской истории, о котором мы можем говорить применительно, пожалуй, до года 1995, до тех времен, когда Сорокин и Пелевин, взявшись за руки, похоронили советскую литературу.