100 лекций: русская литература ХХ век

Басовитый парень

А мелиорация? Что твоя архитектура! Пустыни в сады превращать будем!

Шустрый паренёк

А хирургия? Ты меня не агитируй.

Саня (прерывая)

Прошу бывших школьников к столу, чай подан!

Басовитый парень (продолжает о своём)

А лесные полосы? А искусственные моря?.. Это же — сотворение мира! Я — в Тимирязевку! Если примут, конечно. Туда, видно, каждому хочется.

Девушка с косичками

Ну, уж каждому! А современная физика? Вы понимаете, что это такое? Не понимаете? Космические лучи! Атомные машины!

Шустрый паренёк

Нет, нет, вы меня не агитируйте. Я — в хирурги. Самая благородная профессия в мире. Не агитируйте, пожалуйста!

Девушка в школьной форме

А мой идеал, товарищи, — наша классная руководительница Ольга Петровна!

Девушка с гладкой причёской (сокрушённо)

А я, хоть убейте, не знаю, куда поступить. (Смеётся.) Наверное, выйду замуж. Обед мужу готовить — это тоже хорошо! Если он почётный, уважаемый человек, да ещё лауреат, чего доброго. Разве плохо?

Девушка с бантом

Нет, моё место в институте стали. У нас вся семья — сталевары. И я буду сталь варить, а не щи со сметаной.

Ровно такой же диалог, вы будете смеяться, присутствует, например, в повести Натальи Ильиной «Это моя школа», где тоже на Красной площади выпускники затевают спор, кто куда пойдет. Один говорит: «Я буду астрономом», другой гордо заявляет: «Нужны не только астрономы, но и гастрономы». Это врезалось в память, я это помню до сих пор. Какое у меня еще было детское чтение, кроме «Это моя школа»? «Гарри Поттер» не был написан, да и «Это моя школа», если честно, рассказывает о гораздо более страшном Хогвартсе, о советском, где детей невротизировали куда более радикально.

В общем, все то, что кажется шуткой, пародией, невозможностью, наверно, хохоча, сочиняли безродные космополиты, для которых это было единственным источником заработка. Но тем не менее смотрелось это всерьез. Когда мы сегодня осуждаем Завадского, эстета, друга Цветаевой, ученика Мейерхольда и Вахтангова, за то, что он это поставил, не забывайте, что Завадский взял некоторое количество артистов, что было очень рискованно, после разгрома государственного еврейского театра (ГОСЕТ), после разгрома михоэлсовской труппы.

Эти люди играли у него в «Рассвете над Москвой». Наверно, можно поставить «Рассвет над Москвой» ради того, чтобы дать работу нескольким выгнанным актерам. Но и Раневская в это время, хоть она и любимица Сталина, ходит под тем же самым еврейским дамокловым мечом, и для нее сыграть эту Агриппину ― единственная возможность хоть как-то легализоваться. Поэтому не будем торопиться осуждать Завадского, который поставил этот чудовищный спектакль. Поймем, что, в конце концов, для кого-то это было единственным шансом.

А теперь подведем самый печальный итог. Дело в том, что эта пьеса и этот спектакль (а запись его сохранилась) выдержаны в жанре наступающего и, я бы сказал, буйствующего маразма. Еще можно представить себе, конечно, такое произведение, как, например, «Клятва» работы Чиаурели, или «Встреча на Эльбе», «Взятие Берлина», то есть большой стиль в советском кино. Но когда в театре начинают шумно спорить о том, что бы они сказали товарищу Сталину на выпускной вечер, начинают истерически его славословить, а главный конфликт ― противостояние двух ситчиков, в этот момент как-то поневоле начинаешь задаваться вопросом: а не есть ли это уже знак распада?

Да, конечно. И то, что это случилось в 1951 году, подготавливало конец ― и в повести Солженицына это очень видно. Понятно, что есть разные приметы у конца империи, они могут быть экономическими, политическими, какими угодно, но не врут по-настоящему только культурные. Когда культура заступает за черту, когда она из просто пафосной становится издевательски смешной, вот тогда происходит самое страшное. Тогда ясно, что некуда дальше жить этой империи.