100 лекций: русская литература ХХ век

Но вот бессмертие духа ― это да. Бессмертие великих творческих дерзаний, художественных открытий, каких-то невероятных не то чтобы принципов, подвигов духа, но, пожалуй, бессмертие человеческого стремления к сложности, бессмертие самого стремления задавать вопросы. Вот в это он верит безусловно. И то, что неугашаемый человеческий дух иногда, после эпох летаргии, стремительно деградирует, ― вот это для него, пожалуй, самая мрачная и страшная истина. Европа конца сороковых для него ― это могила, как это ни ужасно. Для Алданова, как, кстати, и для Мережковского, даже Наполеон с его демонизмом и романтикой ― более приемлемая фигура, нежели Луи-Филипп. Даже тиран лучше, чем ничтожество. То, что это время, когда диктуют ничтожества, когда дух вырождается, и есть для Алданова самое страшное.

Как это ни странно, Алданов, этот сугубый реалист и абсолютный отрицатель всякой метафизики, верит в человеческую способность прыгнуть выше головы и проклинает те эпохи, когда эта способность вырождается. Почему он написал «Повесть о смерти»? Потому что когда он смотрел на Россию 1952 года, он не видел в ней возможности возрождения. Как это ужасно ни звучит, по самому строгому счету, он оказался прав, потому что то, что произошло в России в 1953, 1956, 1958 годах, то, что породило такую волну надежд, такую великую литературу, разоблачения злодейств, ― все это очень быстро выдохлось, вот в чем ужас. Поэтому Гейне так мрачнеет, когда ему говорят о том, что он еще вернется в Германию, еще увидит ее свободной: ни ему, ни Германии это уже не нужно, время прошло.

Когда мы говорим об «оттепели», ― а мы в этом цикле будем еще много о ней говорить, потому что «оттепель» действительно привела к появлению нескольких блестящих текстов, ― надо понимать, что очень быстро наступила ретардация, отступление, вырождение, очень быстро исчерпалось это оттепельное движение, потому что оно породило новые формы, но не новые мысли. Люди не были готовы к прорыву, жили в рамках старой матрицы, они позволили задушить эту «оттепель», которая длилась всего восемь лет. После нее опять наступили долгие 25 лет беспрерывного полусонного вырожденческого существования, и в этом смысле пророчество Алданова верно ― есть вещи необратимые.

Смерть необратима, и если уж люди довели свое отечество до позорной гибели, невзирая на все победы и славные подвиги, напрасно верить, что оно может возродиться. Возрождаться надо с нуля, но об этом Алданов написать не успел. Может быть, и не хотел, потому что самого себя он считал человеком конца эпохи, хронистом конца эпохи ― не только российского конца, но, пожалуй, и гибели Европы в целом.

Надо, конечно, сказать пару слов об алдановской стилистике. Помимо Набокова, который, конечно, прежде всего не стилист, а фантаст, изобретатель хитрых фабул, поэт, по преимуществу были два стилиста, два рифмующихся писателя, еврей и осетин ― Алданов и Газданов. Они дали русскому языку какую-то новую, небывалую прививку, какую-то особенную сыпучую сухость. Алданов пишет хронику: события безоценочно чередуются, как в калейдоскопе, стремительный, резкий, в отличие от его теоретических работ, очень немногословный текст, в котором нет долгих лирических отступлений, вся философия вынесена в многочисленные, тщательно подобранные иноязычные эпиграфы. Алданов очень любит брать эпиграфы на языке оригинала, потому что он европеец, владеющий всеми европейскими языками (он очень любит это подчеркнуть) да еще и помнящий античность.

Алданов пишет очень экономно, и интонация «Повести о смерти» ― интонация кроткого, печального подведения итогов, старческая интонация. И книга-то эта о старости, о том, как все перестает волновать, как во все перестаешь верить. Это мир прекрасной, пышной, жаркой Украины, увиденный глазами Бальзака, которого ничто не радует. Это мир пышного, царственного Петербурга, увиденный глазами Виера, который ни во что не верит. Это мир богатого, изнеженного, сладострастного Константинополя, увиденный Лейденом, который увядает и думает только о том, как не умереть от холеры, а если уж умирать от нее, то как бы побыстрее.

Все эти люди отравлены скепсисом и старостью. Теми же скепсисом и старостью дышит вещь Алданова, вещь прощания с жизнью, вещь о том, что все уже случилось, ничего уже не поправишь. В эпохи, когда все на что-то надеются, нужен печальный, хорошо воспитанный человек вроде Алданова, который скажет, что надеяться не на что.

А мы перейдем скоро к 1953 году, как раз к эпохе всеобщих надежд и облегчений, к статье Померанцева «Об искренности в литературе».

1953 - Владимир Померанцев — «Об искренности в литературе» (29.10.2016)

Здравствуйте, дорогие друзья. Мы продолжаем разговор в цикле «Сто лет — сто книг». Добрались мы до 1953 года, и главной героиней этого года оказывается у нас не книга, не повесть, не роман, а статья. Такое тоже бывало. Две статьи определили, в общем, русскую оттепель.