100 лекций: русская литература ХХ век

И вот то, что через восемь месяцев после смерти Сталина , статья Померанцева вышла в главном литературном журнале, статья, которая поставила вопрос о самих мотивациях, самих механизмах советской жизни, это, конечно, событие колоссального значения. Именно поэтому 1953 год, а еще не 1956 с XX съездом, по-настоящему стал переломным. Советский человек живет не для себя и действует не для смысла.

Потом, вскоре после этого, стали появляться первые ласточки новой литературы, повесть Эренбурга «Оттепель», два альманаха «Литературная Москва», третий не дали выпустить, «Доктор Живаго», вышедший за границей. В общем, лед начинает ломаться. Но первым пробил этот лед человек, который сказал самую страшную вещь — в России цель и смысл подменены необратимо. И искренность на долгое время стала синонимом свободы и правды.

Если вдуматься, Померанцев назвал проблему совершенно точно, искренности-то в нас именно и нет, потому что именно искренность, например, в японском кодексе чести, определяет благородного мужа. И даже если учесть, что произведение Померанцева сейчас совершенно забыто, а сам он, как писатель, в результате не реализовался, эти пятьдесят страниц журнального текста, наверное, его бессмертие. Потому что, к сожалению, бессмертна и сама неискренность, которая заливает нас сегодня по самое горло.

Ну, а о первой ласточке оттепели, повести Эренбурга «Оттепель», мы поговорим неделю спустя.

1954 - Илья Эренбург — «Оттепель» (05.11.2016)

Добрый вечер, дорогие друзья! 1954 год в программе «Сто лет ― сто книг», повесть Ильи Эренбурга «Оттепель».

Странное дело, но от повести Эренбурга «Оттепель» ничего, кроме названия, в литературе не осталось. И это правильно, повесть плохая. Но говорим мы об этом не потому, что она плохая, а потому что нас занимает сам феномен оттепельной литературы, который начался с Эренбурга.

Главных явлений здесь три. Первое: стержневая тема оттепельной литературы ― условная борьба архаистов и новаторов на производстве. В повести это не главная тема, Эренбург не любит производство, не очень его знает, и это видно уже по его так называемому производственному роману «День второй». На самом деле, конечно, Эренбурга занимают прежде всего судьбы художников.

Но тем не менее конфликт Журавлева и Соколовского, который там есть, условно говоря, гуманиста и авральщика, там заложен, просто метафора Эренбургу важнее, чем конкретный конфликт. Когда в город пришла весна, снежная буря разрушила несколько бараков. И мы понимаем, что весна, которая пришла в том числе в советскую жизнь, будет не столько созидательна, сколько разрушительна. К сожалению, люди слишком привыкли жить в холодах, привыкли, что в холод все прочно, а вот когда все двинется и потечет, к этой ситуации они не готовы.

Вторая черта оттепельной литературы ― в ней не описываются, а называются приметы. Скажем, в «Одном дне Ивана Денисовича» не описана, а названа премьера Завадского, а люди все понимают. Это точечные уколы, намеки, сеть умолчаний, наброшенная на реальность. Читатель не столько понимает, сколько догадывается.

То, что русская литература оттепельного периода эзопова, это полбеды. Дело в том, что это такой «новый советский символизм», по выражению Нонны Слепаковой. Это ситуация, когда вместо всестороннего исчерпывающего описания предмета на него дается намек. Такими намеками полна эта повесть. Там появляется врач-вредитель, есть упоминание о врачах-вредителях. Конечно, сам феномен не раскрыт, но о чем идет речь, мы знаем.

Из ссылки возвращается, например, отчим главного героя, инженер Коротеева. Мы не знаем, за что посажен этот отчим. Он намекает на то, что у него было какое-то общение с иностранцами. Современный читатель даже еще… хотя, может быть, современный-то как раз поймет, почему нельзя было общаться с иностранцами. Но дело Коротеева-старшего опять же не описано, на него брошен намек. И вот такими намеками полнится вся вещь.

Я уже не говорю о том, что в ней нет ни одной эротической сцены, хотя все герои заняты любовными проблемами, а есть короткие намеки впроброс. И вот это третья черта всех оттепельных текстов ― там обязательно возникает проблема беззаконной любви. Помимо проблемы репрессированных и проблемы конфликта, условно говоря, волюнтариста и гуманиста, там обязательно есть уходящая от мужа женщина, которая изменила и впервые вместо угрызений совести чувствует даже некоторую радость ― все было очень хорошо.

Александр Жолковский вспоминает: для него семнадцатилетнего повесть «Оттепель» была революцией, потому что там после адюльтера, после того, как жена мужу изменила, герои пошли не каяться в партком, а в кафе-мороженое. После того, как они переспали, они отправились в кафе. Сама героиня поражается собственному цинизму, и мы поражаемся вместе с ней.