100 лет современного искусства Петербурга. 1910 – 2010-е

Ныне, когда исчезают религиозные и идеологические инстанции, нашим единственным утешением остаются вещи; это бытовая мифология, в которой гасится наш страх времени и смерти. … Процесс укрывания заключается не в том, что мы обретаем бессмертие, вечность, посмертную жизнь в отражающей нас вещи (в глубине души человек никогда в это и не верил), а в более сложной игре, обеспечивающей «вторичную утилизацию» рождения и смерти в системе вещей. Вещи дают человеку уверенность не в посмертной жизни, а в том, что он уже теперь постоянно и циклически-контролируемо переживает процесс своего существования, а тем самым символически преодолевает это реальное существование, неподвластное ему в своей необратимой событийности. … Здесь хорошо видно, каковы символические последствия серийной игры, и можно даже сделать общий вывод, что вещь – это то, что мы оплакиваем; она представляет нам нашу собственную смерть, но символически преодоленную самим фактом того, что мы ею владеем, что страх перед реальным событием разлуки и смерти разряжается, будучи интроецирован и переработан в нашем трауре, то есть включен в серию, где «работают», вновь и вновь циклически разыгрываются отсутствие вещи и ее новое появление. Благодаря вещам мы уже сейчас, в своей повседневной жизни проделываем эту работу скорби по себе самим, и это позволяет нам жить – пусть и регрессивно, но все-таки жить. … Здесь можно вновь провести аналогию со снами: каждая вещь по своей функции (практической, культурной, социальной) опосредует собой некоторое пожелание, в качестве же одного из элементов в описанной выше систематической игре она служит еще и показателем некоторого желания. Последнее как раз и дает толчок бесконечному самоповторению или самоподстановке в ряду означающих, сквозь смерть и по ту сторону смерти. И подобно тому, как сновидения обеспечивают непрерывность сна – в силу сходного компромисса и вещи обеспечивают непрерывность жизни180.

Таким образом, художник-коллекционер проделывает работу по сбору вещей и одновременно совершает противоположный по смыслу труд, инвестируя вещи или их копии через художественный проект обратно в жизнь, сообщая им новую свободу быть и становиться другими. Такие действия современных художников, собственно, и замещают теперь функции старого искусства, которое когда-то в границах культа обеспечивало «вторичную» образную «утилизацию» рождения и смерти. Постмодернистское искусство преобразовало сухие концептуальные каталоги и перечни в разнообразие коллекций, которые всегда бывают засорены чем-то посторонним, «на обмен», чем-то чужим, чреватым свободой передвижения образов. Благодаря этому «люфту» практика авангарда – поиска реальности – действует и после того, как все, в общем, согласились, что искусство умерло и больше быть не может и не должно.