Других вопросов и своих ответов я не помню, но помню хорошо, что вопросов, имевших то или иное отношение к социализму и классовой борьбе, среди них не имелось; этих тем не коснулся и я в своих ответах.
Когда я написал ответы, в комнату вошел Степанов, взял их и удалился, оставив меня ждать ответа. Я знал, что в это время ответы мои были оглашены в собрании ложи. Через некоторое время вошел Степанов, туго завязал мне глаза и провел куда-то, где меня усадили. Здесь мне был задан вопрос:
В говорившем я тотчас узнал Некрасова, его голос мне был хорошо знаком. Вслед за тем Некрасов задал мне вопросы, повторявшие вопросы анкеты. Я отвечал в духе своих только что написанных ответов. Затем Некрасов предложил мне встать, я встал и услышал, что встали и все присутствующие. Некрасов произнес слова клятвы: об обязанности хранить тайну всегда и при всех случаях, о братском отношении к товарищам по ложе во всех случаях жизни, даже если бы это было связано со смертельной опасностью, о верности в самых трудных условиях. Я повторял слова. Потом Некрасов задал, обращаясь ко всем присутствующим, вопрос: «Чего просит брат?» Присутствующие хором ответили: «Брат просит света!» Вслед за тем Степанов снял мне повязку с глаз и поцеловал меня, нового брата. С такими же поцелуями ко мне подошли и все остальные из присутствующих. Последними, как я теперь увидел, были, кроме Некрасова и Степанова, еще член Государственной думы Волков и присяжный поверенный А.Я. Гальперн. Относительно последнего у меня некоторые сомнения, был ли он тогда (масоном. –
Да, позабыл! Акт приема был сделан от имени Великого Востока Франции.
Так я вступил в ложу. Заседания последней шли более или менее регулярно, 2–4 раза в месяц; собирались на квартире кого-либо из членов, никаких ритуалов на этих собраниях не соблюдалось, состав несколько менялся, – в общем руководствовались тем правилом, чтобы в ложе сходились люди, жившие недалеко друг от друга, но число присутствующих было обычно 6–8.
Совещания эти носили информационный характер, определенных докладов обычно не было. Каждый передавал новую информацию, за эту, последнюю, я особенно ценил эти собрания. Из этого, конечно, не следует делать вывода, что я не признавал пользы этой организации и в других отношениях: я ее ценил как организацию, где могут быть выяснены те или иные, общие прогрессивным элементам точки зрения на различные вопросы, такое согласование взглядов мне казалось политически весьма полезным. Наряду с такой информацией о событиях шла и взаимная информация об отношении к ним. Тут бывали и дебаты, причем обострения их всегда избегали: как только замечали, что разногласия не могут быть сглажены, что общую формулировку отношения к данному вопросу найти нельзя, то вопрос этот устранялся. Но по тем вопросам, когда имелось сходство отношений, резолюций не выносили, голосований не производили: все, что придавало бы собраниям сколько-нибудь обязывающий характер, было устранено.
В таком же порядке шли обмены мнениями по всем основным вопросам, встававшим в порядок дня Государственной думы и политической жизни страны вообще. Помню разговоры о войне, о Распутине, о стачечном движении и др. Попыток перехода к активной деятельности, обсуждения и разработки каких-либо планов кампаний не было. Даже по такому вопросу, как выборы в IV Государственную думу, не было попыток поставить вопрос о совместной деятельности, – впрочем, тогда я входил еще только в ложу, – может быть, в Верховном Совете или других ложах вопрос и стоял.