1000 лет радостей и печалей

В Чэнду я впервые столкнулся с физическим насилием — до этого власти только шпионили за мной издалека. Они продолжали следить за мной в Пекине с помощью десятка камер, установленных по периметру студии, а за воротами всегда дежурила пара молодчиков. «Если вы не собираетесь сажать меня в тюрьму, — сказал я им, — то прекратите меня доставать слежкой». Но они просто выжидали. Когда я стал громче высказываться против государства, они лишь больше ожесточились, и то, что я пережил в Чэнду, изменило мое представление о ситуации. Я не хотел, чтобы моя бескомпромиссная позиция угрожала безопасности семьи, и, конечно, принимал во внимание исковерканную изгнанием жизнь отца. В то же время я был полон решимости проверить, насколько далеко смогу зайти. Эти вопросы волновали и других активистов, моих единомышленников, и они заняли выжидательную позицию. Что касается Тань Цзожэня, его приговорили к пяти годам лишения свободы за подстрекательство к подрыву государственной власти.

Оказалось, мне все же не удалось сбежать из Чэнду без серьезных последствий. В сентябре, когда я полетел в Мюнхен устраивать большую персональную выставку в Доме искусства, головная боль, мучившая меня после избиения целый месяц, стала совершенно невыносимой. В вечер прилета в Мюнхен боль так усилилась, что я не мог даже разговаривать, не то что думать о делах. На следующий день директор Дома искусства Крис Деркон первым делом отправил меня в больницу. При первичном осмотре в Университетской клинике Мюнхенского университета им. Людвига-Максимилиана врачи обнаружили внутричерепную гематому и сгусток крови на правой стороне твердой мозговой оболочки; правое полушарие было смещено. Меня немедленно положили в больницу для обследования.

Нейрохирург Йорг-Кристиан Тонн, который меня обследовал, в восемь вечера уже был дома, как вдруг вспомнил, что оставил на работе папку с документами, и вернулся за ней. Оказавшись в клинике, он заодно осмотрел меня еще раз и обнаружил, что мое состояние стремительно ухудшается — я впадал в кому. Он решил немедленно оперировать. Несколько часов спустя я отошел от наркоза и узнал, что с правой стороны черепа мне просверлили две дырочки и откачали двадцать миллиграммов жидкости из-под мозговой ткани — головная боль прошла.

В ночь перед операцией, когда голова болела сильнее всего, я пытался отвлечься от этих мучений и представлял, как выплываю из окна и растворяюсь в небе. Теперь я выздоравливал после того, как чуть не умер, и смог с облегчением вернуться к искусству (и работе над мюнхенской выставкой). События в Чэнду доказали, что вести дальнейшие переговоры с китайским правительством не имеет смысла. Много лет я был физически и эмоционально поглощен миром социальных сетей и политической борьбы, а теперь искусство предлагало мне тихую гавань, менее агрессивный язык, зону комфорта со свободой передвижения.

Название мюнхенской выставки — «Очень жаль» (So Sorry) — предложил Крис Деркон, сделав отсылку к неискренним извинениям, которые человек (или государство) использует для того, чтобы скрыть оплошность и замести ее под ковер. Выполняя обещание, данное мной в Сычуани матери Ян Сяовань, я покрыл фасад Дома искусства более чем девятью тысячами школьных рюкзаков, вместе они образовали цветные китайские иероглифы, из которых получалось предложение: «Она счастливо прожила в этом мире семь лет». В мире случаются самые разные трагедии, но величайшая трагедия — когда люди пренебрегают жизнями других. Ян Сяовань будут помнить, ведь все трагически погибшие дети заслуживают того, чтобы их помнили.

Дом искусства в Мюнхене построили в 1930-х годах на южной кромке крупнейшего парка города, и некоторое время он служил памятником Третьему рейху, почитаемым как «дар фюреру от немецкого народа». Во время правления Адольфа Гитлера в этом музее каждый год проводили Большие германские художественные выставки, целью которых была демонстрация истинно немецкого искусства, одобряемого нацистами, в противовес «дегенеративному искусству», которое порицали и убирали из музеев страны. Нацисты, как и коммунисты, считали искусство инструментом идеологической борьбы.

За годы Дом искусства несколько обветшал, каменные полы главной галереи потрескались и покрылись пятнами. Я сфотографировал все до единой плитки пола и заказал шерстяной ковер, который не только полностью соответствовал размеру, но и в точности повторял цвет и рисунок каждой плитки, даже трещинки и неровности этого пола, воскрешая один за другим пласты истории, залегающие в основании современной Европы. Поверх этого мягкого ковра я поставил сотню крупных высушенных стволов деревьев, каждому из которых было более ста лет. Их привезли с гор на юге Китая.