1000 лет радостей и печалей

— На деле вы довольно бесхребетный, — добавил он. — У вас недостает храбрости признать собственные цели.

Он провоцировал меня и не собирался останавливаться. Он взял в руки распечатки десятка заметок, которые я публиковал в блоге, и попросил прочитать одну из них вслух. Я стал зачитывать ее, и он перебил:

— Кого вы имели в виду под «правительством»?

— Я написал эту заметку на стандартном китайском, — ответил я. — Так что под словом «правительство» подразумевал «правительство». Я отметаю ваши намеки на то, что я писал не то, что имел в виду. Честно говоря, я не могу точно знать, кто это «правительство», так как очевидно, что это не конкретный человек и не материальный объект.

— Испугались? Не решаетесь сказать, ведь так? Чего боитесь?

Я ответил прямо.

— Я не боюсь. Допустим, я скажу, что имею здесь в виду Коммунистическую партию Китая, вы хотите, чтобы я переписал всю статью и заново опубликовал ее с более точными формулировками?

Он зачитал строчку из другой моей публикации: «Покуда в мире есть бестолковые правители, будут и люди, бросающие камни, — если только люди не лишатся рук или не закончатся камни». Он хотел знать, что я подразумевал и здесь тоже — что за «бестолковые правители»?

И опять я гнул свою линию:

— А вы бы предпочли, чтобы я сказал «постоянный комитет Политбюро»?

— Все эти ваши разговоры — это ли не подстрекательство? Вы не просто дурной, вы сумасшедший. — Его охватило такое негодование, что он замешкался, не в силах подобрать слово, так что просто сказал: — Я думаю, вы совершенно безумны.

Он явно не притворялся — ему нужно было убедить себя в собственной правоте. Он подался вперед и снова стал кричать и грубить. Он хотел, чтобы я искренне поверил, что мои действия можно признать подстрекательством к подрыву государственной власти. Он хотел, чтобы я сознался в преступлении. «Я думаю, вы сумасшедший, — повторял он. — Как там говорится?»

Я предположил, что он имеет в виду что-нибудь вроде цитаты Лонгфелло: «Кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума».

— Вот-вот, — ответил он. — Точно.

Хотя взгляды у нас были разные, книги мы с ним читали одни и те же.

Еще одно доказательство «подстрекательства к свержению власти» они углядели в моих словах, произнесенных в Китайском университете Гонконга. В тот раз в аудитории было более сотни студентов, и я не выступал с речью, а просто по своему обыкновению отвечал на вопросы. «Спрашивайте о чем угодно», — предложил я. Гонконгские студенты следили за развитием событий в Китае пристальнее, чем я думал, и по их вопросам я понял, насколько они обеспокоены перспективой присоединения Гонконга к Китаю. В ответ я среди прочего сказал студентам, что ни одно тоталитарное правительство в истории не ушло добровольно. «Бессмысленно надеяться, что оно реформирует себя само, — объяснил я, — и ждать его естественной смерти тоже не стоит».

«Так что это за неестественная смерть, на которую вы надеетесь?» — поинтересовался Сюй.

На такой вопрос, конечно, было сложно ответить однозначно: как я сказал ему, неестественная смерть бывает разной, и если правительство избрано народом, то оно умрет так, как того пожелает народ.

В ходе допроса он не упоминал ни сычуаньское землетрясение, ни «Гражданское расследование», ни Праздник речного краба в студии в Малу, ни демонстрацию на проспекте Чанъаньцзе. Казалось, он специально избегает вопросов, связанных с настоящей причиной моего ареста. Власти старались не упоминать события, которые плохо сказывались на их имидже и могли вызвать мою «несносную наглость».

«За каждое сказанное вами слово, — заявил следователь Сюй, — придется расплатиться. Если бы вы все это говорили во времена „культурной революции“, вас бы уже сто раз расстреляли». Он резко встал, сказав: «На сегодня хватит», и сразу вышел. Этим закончился мой второй день на новом месте.

Та ночь показалась мне бесконечной; я думал об отце и осознал, как многого о нем раньше не понимал. Замечание Сюя о «культурной революции» вовсе не было преувеличением, и я, конечно, был рад относительной терпимости нынешней эпохи. Отец пережил куда более тяжелые времена, когда многие люди жизнями платили за свои слова. Я никогда не просил отца поделиться мыслями, никогда не задумывался, каким казался ему мир, когда он смотрел на него единственным здоровым глазом. Я глубоко сожалел о непреодолимой пропасти между нами. Именно в тот момент мне пришла в голову идея написать эту книгу, так как я не хотел, чтобы Ай Лао испытывал подобные сожаления.

При всем моем одиночестве я никогда не был один. Ранним утром через вентиляционное отверстие проскальзывал луч света и освещал стену, двигаясь по ней, как стрелка часов, до точки, по которой я понимал, что уже 6:30. Двое охранников, стоявших у кровати, делали шаг вперед, сверялись с часами и велели мне вставать. По ночам один из них дежурил у кровати, а второй механически ходил взад-вперед, чтобы не заснуть.