1000 лет радостей и печалей

Шихэцзы лежит в девяноста милях к северо-западу от Урумчи, на западном берегу реки Манас. В 1949 году там стояло лишь несколько десятков уйгурских домов, но за десять лет на этом месте вырос город с населением около 200 000 человек. К северу от него лежала Джунгарская равнина, а к западу — горы Тянь-Шань. Прямые улицы нового города были слово расчерчены по линейке. Комплекс построек, который занимала администрация 8-й сельскохозяйственной дивизии, окружала стена с часовыми у ворот. Помимо административных зданий, в комплекс входили также жилые строения не менее чем для ста семей. У северного входа расположился ряд желтых бараков советского типа, а здание на восточном краю стало нашим новым домом.

Я с детства так привык к постоянным переездам, что понятие дома для меня не было сопряжено ни с уверенностью, ни с привязанностью, ведь за каждым новым переездом следовал период обустройства и адаптации. Когда дом невозможно защитить и сохранить, он теряет свою силу; доверие и привязанность исчезают, если не закрепляются в памяти.

Города, построенные по советским принципам планирования, подавляли всякие проявления индивидуальности в пользу эффективности и однообразия. Соответственно выглядел и Шихэцзы с широкими тополиными аллеями, где вертикальные линии стволов шли под прямым углом к горизонтальным дорогам в их тени. Шихэцзы был построен бывшими военными, переселенцами с востока и нищими беженцами из голодающих районов, так что он отличался от других городов, где бывали мои родители, ведь каждый кирпич, каждая бетонная плита здесь были новые. Из-за отсутствия исторического прошлого другая жизнь казалась невозможной, и это подчеркивало замысел строителей будущего. Шихэцзы населяли люди, пережившие взлеты и падения в своей карьере, люди, желающие обрубить связи с прошлым и начать новый этап, ведь они на горьком опыте усвоили, что иметь память и индивидуальность опасно. Государство было машиной, высасывающей память и обесцвечивающей ее.

Горный хребет Тянь-Шаня, возвышавшийся на юге, круглый год, даже в разгар самого жаркого лета, был покрыт снегами, и стекающие с гор ручьи давали жизнь пышной зелени Шихэцзы. Перед входом в дом за кипарисовой изгородью прятался сад, куда вели покрытые вьюнком деревянные ворота. Внутри росли самые разнообразные растения. Старый сухонький садовник проводил там все свое время, склоняясь, чтобы подрезать ветви, разрыхлить землю, выполоть сорняки и полить цветы. Я ни разу не видел, чтобы кто-то с ним говорил. Ходили слухи, что когда-то он был высокопоставленным шпионом Гоминьдана, и я фантазировал, будто по всему саду спрятаны секретные шифры. Его дом размером с небольшой сарай был увит растениями, и вела к нему узкая насыпная тропинка. Однажды я заглянул в его окно и увидел двуспальную кровать и письменный стол. Остальная часть комнаты выглядела нетронутой. Клубы пыли, окутывавшие ее, светились на солнце, словно гагачий пух.

Положение отца в Шихэцзы, на первый взгляд, по крайней мере, было не таким уж плохим. Работать его не заставляли, особо не притесняли, но тем не менее он находил себе занятия. Около четырех-пяти часов утра он уже садился за стол и писал при свете лампы из зеленого стекла. Однако стихотворения, которые он отсылал в литературные журналы, возвращали непрочитанными, так как ни один редактор не осмеливался их печатать. Только с помощью Ван Чжэня ему удалось опубликовать с десяток своих сочинений под псевдонимом Линь Би в местном журнале производственного корпуса «Большой скачок», и платили ему по пять юаней за стихотворение. Потом он стал писать художественную книгу о жизни синьцзянских первопроходцев под названием «Убежище в пустыне».

В детстве я каждый день видел, как он корпел над рукописями, испещряя страницы исправлениями, зачеркиваниями и добавлениями. Меня завораживала его фанатичная преданность книге, которая могла так и не увидеть свет, а позже, став взрослым, я пошел по его стопам, подвергая себя опасности изданием подпольных книг. Писательский труд был для него неотъемлемой частью жизни, и ничто не могло сломить его волю.

Мать занималась всеми домашними делами — покупала продукты, готовила еду, ходила за водой. Она все делала сама, и дом всегда сиял чистотой. Я часто вертелся возле нее во время стирки, восхищаясь силой ее рук, пока она терла, полоскала, выжимала и развешивала одежду на уличной сушилке.

Почти все вещи в доме были предоставлены государством, от кресел и кроватей до книжных полок, столов и стульев, даже кружка, из которой отец пил чай. Наши собственные пожитки состояли только из багажа, привезенного из Пекина: дорожного сундука из камфорного дерева, в котором лежали картины отца, да темно-красного кожаного чемодана с блестящими металлическими уголками. Его содержимое казалось мне волшебным миром: там были предметы искусства со всех концов света, керамика с чудесной росписью, инкрустированный серебром рог, завораживающая музыкальная шкатулка и великое множество разнообразных морских ракушек, которые отец собрал в своих путешествиях.