1000 лет радостей и печалей

Все опубликованное в Китае подвергалось государственной цензуре и контролю, и копирование даже одной странички требовало согласования с полицией. Для обеспечения безопасности и качества проекта я решил редактировать и печатать все в Шэньчжэне — специальной экономической зоне рядом с Гонконгом, где правила были не так строги.

Мы с Фэн Бои и Лу Цин заселились в гостиницу в Шэньчжэне, и я разложил на кровати все рукописи, а также линейку, бумагорезальную машинку и клей, и мы занялись макетом книги. Я придумал обложку, символизирующую молчаливый протест против цензуры: она была просто черная, без названия, с одной только мелкой строчкой иероглифов с годом и местом издания.

Во время печати пробного тиража я обнаружил, что пыль на валике оставляла белые разводы на черно-белых фотографиях. Я понял, что печатать нужно в Гонконге, а не здесь, а потом нелегально ввезти книги обратно в Китай. Я обнаружил, что сложность исполнения затеи часто прямо пропорциональна ее важности: за то, что легко сделать, не стоит даже браться.

Тираж «Черной книги» еще даже не прибыл в Пекин, когда в Союз художников наведались сотрудники органов государственной безопасности и заявили, что Фэн Бои замешан в одном «политическом инциденте». Это грозное обвинение было связано с перформансом, которому в «Черной книге» посвящалась первая страница — на ней была фотография обнаженного Ма Люмина.

Ма Люмин — стройный молодой художник, чью женоподобность подчеркивали длинные волосы и серьги, — устроил частное мероприятие во дворе собственного дома, в ходе которого разделся догола и стал готовить картошку в воке. Каким-то образом об этом узнала полиция, и его отправили в тюрьму, обвинив в непристойном поведении, хотя его действия были безвредны и невинны. Впоследствии на мой вопрос о времени, проведенном в тюрьме, он ответил, что чувствовал себя запертым в странном, бессмысленном лимбе[37] и часть его личности постепенно уходила, уступая место медленному пробуждению другой части. Этот разговор происходил за два месяца до его освобождения из-под стражи.

Сюй Бин позвонил мне из Америки и попросил, чтобы я пока не распространял «Черную книгу», — он беспокоился, что, если книга начнет распространяться, это доставит неприятности Фэн Бои, да и его жизнь осложнит, ведь он собирался возвращаться в Китай и строить здесь карьеру. Но я отказался сворачивать проект, так как пока еще мы не были в опасности. И если честно, я надеялся на скандал. Прежде всего, это дало бы мне возможность испытать гонения со стороны государства на собственной шкуре, а не просто слышать о них со стороны. К тому же для меня было вопросом чести выполнить свои обязательства перед художниками — участниками проекта, и отказ от распространения книг расценивался бы как самоцензура. Я стоял на своем, и тогда Сюй Бин и Фэн Бои вышли из проекта.

Вскоре три тысячи экземпляров «Черной книги» стали достоянием общественности, и проект восприняли как родник, который забил посреди пустыни. В дальнейшем я продолжил серию двумя изданиями — «Белой книгой» и «Серой книгой». Это привлекло внимание полиции, но она не вмешивалась напрямую, ограничившись устными предупреждениями. Во введении к «Серой книге» я написал: «Печальный факт состоит в следующем: в то время как сегодня мы импортируем науку, технологии и западный образ жизни, мы не в состоянии внедрить духовное просвещение, или торжество закона, или душевные материи». Сам о том не помышляя, я стал политизированным, поступая так, как поступал в молодости мой отец.

В четыре часа утра 5 мая 1996 года сердце моего отца остановилось, и кривые на подключенном к нему мониторе стали прямыми. Врачи и медсестры реанимации сняли маски и покинули палату, реанимационное оборудование выкатили. Затем мы, родственники, сопровождали тело, пока его перемещали в морг.

Когда стальную ячейку с телом отца задвинули и оно скрылось из вида, я почувствовал, будто потерял часть себя, но при этом в некотором смысле освободился. Моего отца всю жизнь преследовали невзгоды, а теперь он, при всей бесконечной скорби окружающих, наконец был избавлен от них. Когда мы вышли из больницы, день еще только занимался и моросил дождь.

Прощание проходило на Революционном кладбище Бабаошань. Я взял организацию на себя и потребовал заменить в траурном зале обычные венки из переработанной бумаги на живые цветы. Тело отца покоилось на простом белом ложе, окруженном морем белых цветов.

Но затем события приняли неприятный поворот. Союз писателей настаивал, чтобы тело отца было покрыто флагом Коммунистической партии Китая, поскольку он был ее членом. Эта циничная попытка удостоить его такой посмертной «славы» вызвала у меня глубокое отвращение: правительство просто хотело сделать из него политическое украшение, трофей. Это было возмутительно, отец бы никогда на такое не согласился. Но они это сделали, несмотря на мои громкие возражения. «Ай Цин принадлежит не только семье», — ответили мне.