1000 лет радостей и печалей

Их произведения делились на две категории. Первую представляли мрачные темы насилия в темных, угнетающих тонах, вторая же являла собой полную противоположность: красочный и фривольный так называемый политический поп-арт с розовыми лысыми мужчинами и соблазнительными красотками на фоне образов «культурной революции». Хотя они и различались по степени самоиронии, декаданса, абсурда и цинизма, оба стиля отражали нашу бессмысленную, фальшивую действительность. Однажды мы зашли в землянку одного бродячего художника и увидели, как он зажимает рукой нос, из которого идет кровь, а потом размазывает кровь по стене, будто создавая произведение наскальной живописи. Но его действия направлял не художественный замысел, а тяжелая жизнь и отсутствие салфеток.

Проведя полвека в удушающих объятиях радикальной политики, Китай теперь жаждал признания со стороны Запада: уж конечно, для улучшения жизни нам не хватало именно признания Запада. Мои рассказы о нью-йоркских приключениях нравились слушателям, и молодые художники часто приходили посоветоваться, а я, словно врач традиционной китайской медицины, проверял у них пульс и выписывал лекарство — один и тот же совет: не надо пытаться угодить другим людям, лучше сконцентрироваться на сохранении своей жизненной энергии. Для конвенциональной культуры, говорил я, искусство должно быть занозой в глазу, ножом в горле, камешком в ботинке; причина, по которой искусство нельзя игнорировать, заключается в том, что оно дестабилизирует то, что кажется надежным и устоявшимся. Перемены — это объективный факт, и нравится вам это или нет, лишь преодолевая препятствия, можно быть уверенным, что хватит хвороста для поддержания душевного огня. Не пытайтесь мечтать мечтами других людей, говорил я им: вам нужно честно оценить собственные жизненные обстоятельства, на своих условиях. Между вашими эстетическими эмоциями и безразличием реального мира — бездна.

Эти нищие художники часто брали себе новые имена и жили замкнуто, ограничиваясь своим узким кругом. Их вкусы часто совершенно выбивались из реалий современного Китая, а их интерес к Западу подогревался желанием сделать себе имя. В Пекине не было выставок современного искусства, и единственной надеждой были арт-дилеры из Гонконга, которые иногда приезжали и отбирали несколько работ. Но если пытаться смотреть на себя глазами других, толку мало. Эти молодые художники отчаянно нуждались в деньгах, но слишком щепетильно относились к участию в более выгодных проектах, так что они не могли сконцентрироваться на творчестве из-за ежедневной необходимости добывать пропитание. Разговаривая с ними, я вспоминал свою жизнь в Нью-Йорке.

В те времена городская застройка за пределы третьей кольцевой автодороги Пекина почти не распространялась, так что около двадцати молодых художников и рок-музыкантов воспользовались низкой арендной платой и поселились в заброшенном селе на окраине. Они стали называть его Пекинским Ист-Виллиджем, а мне дали шутливое прозвище в том же духе — я был их Крестным отцом. Чжан Хуань, художник из провинции Хэнань, попросил меня стать куратором его перформанса под названием «12 квадратных метров» (12 Square Meters). В жаркий летний день он пришел к общественному туалету на окраине Ист-Виллиджа, разделся догола и обмазал свое тело рыбьими кишками, всего за несколько секунд его облепили мухи. Как он сказал, его вдохновила история моего отца, который чистил туалеты в Синьцзяне. Такого рода подпольное искусство существовало относительно свободно, поскольку ему не требовались зрители — главное было зафиксировать событие, — хотя именно по этой причине оно не могло считаться публичным искусством. Снимки, которые я сделал в тот день, потом войдут в мой первый опубликованный альбом — «Черную книгу» (The Black Cover Book).

Наше знакомство с Лу Цин, художницей-абстракционисткой, состоялось в мяньди, примитивном такси-микроавтобусе, которые тогда были самым удобным видом столичного транспорта. Я втиснулся в желтенький микроавтобус, в котором сквозь потрепанную обивку сидений торчали стальные пружины. Лу Цин с подругой пригласили меня в бар (в Пекине тогда только начали появляться такие заведения). Они с подругой не могли определиться с планами на будущее, так как к тому времени государство уже не распределяло на работу выпускников Центральной академии изящных искусств. Лу Цин спросила, что я думаю о творчестве Йозефа Бойса, но я ответил, что мало что знаю о нем. Мыслями Лу Цин явно витала где-то далеко, и она за весь вечер не произнесла больше ни слова.

В следующий раз я встретил Лу Цин в доме моих родителей. Мы проговорили допоздна, и я предложил ей остаться на ночь. С тех пор мы стали жить вместе, что весьма разочаровывало мою мать. С ее точки зрения, это означало, что в доме одним бездельником стало больше.