1000 лет радостей и печалей

Погрузившись в традиционное китайское искусство, я чувствовал себя первооткрывателем целого континента. В ходе своей первой экспедиции я заметил в углу неприметного магазинчика кучу деревянных деталей и купил их по бросовой цене. Когда я собрал их, передо мной предстал квадратный табурет из дерева венге в стиле эпохи Мин, вещь выверенных пропорций и искусной работы. Я каждый день исследовал новый уголок этой обширной территории, в каждом предмете находя этический порядок и чувство прекрасного. Я купил нефритовый топор возрастом в четыре тысячи лет; он был до середины расколот на два очень тонких лезвия, и я никак не мог понять, как он вышел таким ладным и почему мастер изготовил его именно таким образом. Меня также заинтересовал амулет из слоновой кости времен Шан (ок. 1600–1046 до н. э.), в гребне которого был проделан ряд квадратных отверстий: для его изготовления требовалась такая кропотливая работа, что мастер, должно быть, делал его чуть ли не всю жизнь. Каждый день я, как зачарованный, часами разглядывал эти вещицы, вызывая ревность у матери. «Жаль, что я не одна из них!» — говорила она.

Изучая эти предметы и воображая их историю, я расширял свой кругозор. В Китае мы по-прежнему переживали эпоху обнищания культуры, но искусство не покинуло нас — его корни проросли вглубь почвы. Упрямое выживание исконных художественных традиций показало, что наше узколобое авторитарное государство никогда не сможет переделать нашу культуру на свой лад. Эти вещи существовали до нынешнего порядка, и они переживут его. С тех пор все свободное от общения с родителями время я проводил в мире антиквариата. Торговцы недоумевали, почему я не руководствуюсь ни модой, ни здравым смыслом. Вместо этого меня привлекали непонятные предметы, и я специально покупал то, что не казалось ценным; моя изголодавшаяся душа подпитывалась историями, которые я придумывал для каждой вещи. Наблюдения и озарения, приходившие ко мне из далекого прошлого, побуждали меня создавать произведения искусства самому.

Чтобы научить Ай Даня пользоваться режимом непрерывной фотосъемки на одной из моих камер, я попросил его запечатлеть последние моменты падающей из моих рук глиняной вазы эпохи Хань. Потребовалось десять лет, чтобы эту последовательность фотографий показали на выставке. Этот своенравный, бессмысленный поступок — лишь один пример моих безумств. Искусство кроется в потаенных уголках внутреннего мира человека, и я часто нахожу его там, куда другие просто не заглядывают, — для меня это столь же надежно и ощутимо, как кучка глиняных черепков. Когда фотография была сделана, я выбросил осколки, пока их не увидела мать — не хотелось, чтобы она поменяла мнение обо мне. К счастью, ваз эпохи Хань на рынке хватало, а по поводу Ай Даня я не переживал, так как он давно уже привык к моим выходкам. В свободное от работы над романом время он везде сопровождал меня и пытался направлять, будто помогал потерявшейся птичке найти дорогу к своей стае. Ай Дань не давал мне болтаться бесцельно и ничего не делать, он хотел, чтобы я добился успеха.

Вскоре я придумал, что еще можно сделать с глиняной вазой эпохи Хань. У этой вазы были классические пропорции, ровная и округлая форма, но казалось, что ей чего-то не хватает, и, когда я нарисовал на ней логотип Coca-Cola, она стала смотреться гораздо веселее. Когда два года спустя ко мне приехал один любитель искусства из Швейцарии, он глазам своим не поверил, увидев в углу комнаты эту вазу.

С таких маленьких шалостей в 1994 году возобновились мои занятия искусством. Поменяв угол зрения, я снова обрел себя. То разрушая прошлое, то восстанавливая его, я мог создавать нечто иное. Высокомерие — это пропасть, которую ничто не в силах преодолеть; оно создает для себя место, подрывая установленный порядок.

Я повсюду видел раны, причиненные подавлением демократического движения в 1989 году: по глубине они превосходили сами человеческие потери. Страх и оцепенение пропитали людей до мозга костей. В центре Пекина вооруженные военные полицейские могли остановить на перекрестке любую машину, которая казалась им подозрительной, и допросить пассажиров. Прописка по месту жительства была строго обязательной, и приезжие должны были предъявлять удостоверение личности и прописку. Тех, у кого не было удостоверения, прописки и постоянного заработка, называли людьми «с тройным отсутствием» и отправляли за город на принудительные работы, пока им не удавалось накопить деньги на билет на поезд — только тогда эти люди могли вернуться туда, откуда прибыли.

Культурная жизнь в Пекине была удручающей, поскольку современное искусство у властей вызывало подозрение. Молодые художники со всех концов страны стали селиться у развалин Старого летнего дворца (Юаньминъюаня) на северо-западе Пекина, где они работали, оставаясь в полной безвестности. Мы с Ай Данем часто наведывались к ним.