1000 лет радостей и печалей

День за днем я неотрывно следил за новостями из Пекина по Си-эн-эн. Что еще мне оставалось делать? Средства массовой информации изменили наш способ познания мира. Не то чтобы люди приблизились к местам событий из новостей, но они стали частью происходящего, частью новой действительности. Мир представлялся хаотичным и непредсказуемым, нескончаемым, как сама жизнь, потоком информации, беспорядочным чередованием добра и зла, правды и неправды.

Вместе с группой друзей мы устроили голодовку перед зданием ООН, организовали демонстрацию, а также написали протест в китайское консульство. Пока в Пекине еще шли акции протеста, мы организовали несколько благотворительных аукционов в пользу студентов на площади Тяньаньмэнь, а после разгона демонстрации собрали в поддержку правозащитных организаций альбом фотографий протеста, сделанных иностранными журналистами.

В сентябре того года вместе с несколькими активистами, которые бежали из Китая после событий 4 июня, мы отправились на лекцию Далай-ламы в гостинице Grand Hyatt на 42-й улице. За тридцать лет до этого Далай-лама уехал из Тибета в возрасте двадцати трех, и теперь ему было за пятьдесят. Одетый в темно-красную мантию, он выглядел сильным и здоровым. Свою речь на тибетском языке с вкраплениями английских и китайских фраз Далай-лама посвятил свободе вероисповедания и самоуправлению на Тибете, выразив позицию, совершенно противоположную той, что приписывала ему китайская пропаганда.

В то время принято было считать, что в результате экономического спада, вызванного международными санкциями, наложенными после 4 июня, коммунистический режим в Китае вскоре рухнет. Далай-лама так не считал — он верил, что КПК все эти годы сохраняла власть в силу глубоких исторических причин, и режим не падет просто потому, что против него выступили студенты. Он посоветовал изгнанникам стремиться к самодисциплине, так как слишком легко разобщиться и сломаться. Когда мы уходили, зал все еще был полон его обожателями. Очевидно, существовало два мира — один внутри этой комнаты, другой снаружи, и я шел к Таймс-сквер, пораженный разницей между богатством духовной жизни и грубой действительностью, опустошенный ощущением беспомощности. Все фотографии, что я сделал в тот день, вышли смазанными.

Дни текли, и мое положение все больше раздражало меня. Свобода и отсутствие ограничений и тревог потеряли новизну, и мне, словно вернувшемуся с войны солдату, только и оставалось, что искать смысл продолжать жить. Люди говорили, что я буду последним, кто вернется в Китай, и я сам так думал. Но все мы оказались неправы.

Летом 1991 года, на десятый год моей жизни в Америке, случилось нечто такое, что поставило под вопрос мое неограниченное пребывание там.

В то время уличные нападения были обычным делом. Например, художнику из Шанхая пригрозили ножом на тротуаре под окнами его квартиры и забрали все, что у него было. Его оставили на улице голым. А Линь Линю — талантливому художнику, учившемуся в Национальной академии искусств в Ханчжоу, — повезло меньше. В отличие от многих молодых художников, приехавших в Нью-Йорк, Линь Линь был настроен оптимистично и стремился использовать любую возможность погрузиться в американскую жизнь. Он жил в многоквартирном доме в Гарлеме. Однажды в выходной день он отправился на Таймс-сквер рисовать портреты, а там перед входом в Kentucky Fried Chicken молодой чернокожий парень ввязался с ним в перепалку. Не прошло и пары минут, как тот вытащил пистолет и выстрелил Линь Линю в грудь. Несчастный упал наземь с широко открытыми глазами и через несколько минут умер прямо там, на тротуаре, посреди шума и ярких огней.

Убийство Линь Линя заставило меня острее ощутить всю абсурдность этого общества. Насилие, так глубоко укоренившееся в американской жизни, что от него некуда было деться, отражало фундаментальные изъяны социального устройства.

К 1993 году со времени моего отъезда из Пекина прошло уже двенадцать лет. Пока меня не было, экономика Китая росла бешеными темпами. Впрочем, у меня не было никаких иллюзий по поводу родины: там, где острее всего требовались перемены, ничего не менялось, а может, и вовсе никогда не изменится. Но мои детские страхи и неуверенность остались позади, и, пока еще был жив мой отец, я хотел проводить время с ним вместе.

Раньше я говорил себе, что Нью-Йорк станет моим последним пристанищем, но теперь собирался нарушить слово. Я уехал с пустыми руками, без трофеев. Но кое-какие семена пустили корни в моем сердце, хотя для того, чтобы они дали всходы, потребовалось время. Но теперь я знал, что дух этого города останется со мной навсегда. В Пекине меня ждали дни без особой цели, дни апатии и отчуждения, дни, которым я не видел конца.

Глава 12. Перспектива