1000 лет радостей и печалей

Отозвавшись на объявление, мы с Ай Данем устроились в массовку Метрополитен-оперы, ставившей «Турандот». Режиссер Франко Дзеффирелли посмотрел на нас с другого конца сцены и сразу же одобрил, впечатлившись нашими классическими монголоидными лицами. Ай Дань обожал классическую музыку, и оказаться на одной сцене с Пласидо Доминго для него было пределом мечтаний. Нам дали роли помощников палача, что шло вразрез с приверженностью Ай Даня идее ненасилия, но ведь это была всего лишь опера, так что он не стал упорствовать. По роли мы находились на авансцене и размахивали топорами так театрально, что Ай Дань иногда не мог сдержать смех. Когда в самом конце финальной сцены палочка Джеймса Левина опускалась, мы выскальзывали через заднюю дверь и пировали хот-догами и соком папайи в Gray's Papaya на углу Бродвея и 72-й улицы.

Ай Дань так и не смог приспособиться к нашей беспорядочной нью-йоркской жизни и через полгода улетел обратно в Пекин, где не выходил из комнаты, пока не дописал мемуары под названием «Нью-Йоркские записки» («Нююэ чжацзи»). Если хотите узнать больше о моей жизни в тот период, загляните в эту книгу. Ай Дань ее написал в пику китайской литературной моде, которую считал поверхностной и пресной. Ай Дань никогда не стремился к народному признанию — ему хватало немногочисленных сочувствующих читателей и хотелось держаться подальше от мейнстрима.

В 1987 году, в середине своего нью-йоркского периода, я записал некоторые размышления и опубликовал их в журнале китайской поэзии Ихан («Одна строка») — вот некоторые из них.

У искусства собственный язык. Этот язык может быть неэстетичным и иррациональным, но он остается языком искусства.

У отрицательного поведения есть положительные последствия.

Когда люди говорят о человеке, наделенном талантом, они подчеркивают значимость его дел. В будущем о человеке с талантом люди будут говорить так: «Он никогда ничего не делал».

Постепенно я начал понимать, что искусство — просто вопрос самоопределения, и все. Сбросить путы не означает стать свободным, ведь свобода — это выражение смелости и постоянной готовности рисковать, и оказаться перед лицом свободы всегда сложно, независимо от времени и места. В дальнейшем я не считал нужным объяснять свой образ жизни, поскольку его невозможно было втиснуть в какую-либо категорию, и мне предстоял бескрайний простор бесцельной и хаотичной жизни.

Энди Уорхол умер в 1987 году. Уорхол был продуктом собственного производства и собственного продвижения; сутью его деятельности была коммуникация. Он создал действительность, которая бросала вызов традиционным, элитарным ценностям. Сам Энди Уорхол лучше всего выразил эту мысль:

Думаю, что каждому нужно быть машиной, думаю, все должны друг другу нравиться.

Мне нравятся скучные вещи. Мне нравится, когда они совершенно не меняются от раза к разу.

Я никогда не чувствую себя разобранным, потому что никогда не бываю собранным.

За неделю до смерти Уорхол написал в дневнике: «Очень короткий день. Ничего не произошло. Я пошел за покупками, сделал пару мелких дел и вернулся домой, поговорил по телефону… Ну да, это все. Правда. Это и правда был очень короткий день».

Хотя нас с Уорхолом ничего не связывало, его смерть углубила пустоту в моей душе.

Я все меньше занимался живописью, боясь, что если продолжу и не смогу остановиться, то закончу, как Ван Гог — душевнобольным художником в комнате, до потолка набитой картинами. К тому же я терпеть не мог натягивать холст на мольберт и никогда не любил запах масляных красок и скипидара. Живопись мне надоела, но я пока еще не нашел подходящего визуального языка вместо нее.

В середине 1980-х годов мир искусства все еще упивался немецким неоэкспрессионизмом с его огромными полотнами и грубыми, чрезмерно драматическими мазками, меня же привлекало контркультурное течение — дадаизм. Я соединял скрипку с лопатой, крепил презерватив на китайский дождевик армейского типа, делал из проволочной вешалки портрет Марселя Дюшана. Впервые попав в Америку, в Филадельфийском музее изящных искусств я заинтересовался именно работой Дюшана, и именно его акцент на интеллектуальное переживание в искусстве, а не просто на визуальное, стал для меня источником вдохновения на всю жизнь. Его интерес к повседневным предметам в его «реди-мейдах»[35] уже оказывал влияние на мои собственные произведения.