1000 лет радостей и печалей

Теперь Се Дэцин работал над другим произведением. На этот раз они с Линдой Монтано, художницей из Калифорнии, которая тоже занималась перформансами, собрались провести год, связавшись друг с другом восьмифутовой (2,4 м) нейлоновой веревкой. Учитывая, что этому проекту предполагалось отдавать все силы, Дэцин хотел сдать в аренду часть своей студии, и вот пришел я.

Умный и решительный Дэцин обладал хладнокровием, присущим жителям Нью-Йорка, и природной сдержанностью урожденного тайваньца. В его жилище когда-то размещался производственный цех, и деревянные полы были в плохом состоянии; пропитанные машинным маслом, они издавали сильный запах. Окна открывались и закрывались тяжело и со скрежетом. Дверь запиралась изнутри горизонтальным металлическим прутом, похожим на засовы в Запретном городе, и не было в мире силы, способной открыть ее.

Огромный лофт был пустым, и мои шаги отдавались гулким эхо. Но в первую ночь я с недоумением проснулся: подо мной гремела дискотека, и полы тряслись в такт пронзительному припеву «Девочки просто хотят повеселиться». Сначала я перестал ложиться в обычное время и повадился по ночам бродить в дешевых китайских кедах по Трайбеке, району промышленных складов, который после заката пустел. Но вскоре мои уши привыкли к шуму, и постепенно я перестал его замечать. Переехав потом в спокойное место, я с трудом приспосабливался к тишине.

В комнате Дэцина две односпальные кровати стояли параллельно, в трех футах (около 1 м) друг от друга. Связанные одной веревкой, они оба продолжали жить своей жизнью: Дэцин занимался дизайном, а Линда давала интервью о проекте и медитировала. Разница была лишь в том, что теперь они постоянно находились в обществе друг друга. Когда Линда входила в состояние трансцендентального блаженства, Дэцин просто смотрел на стенные часы. Всякое занятие одного становилось испытанием для другого. Каждый день они делали фотографии, подтверждающие, что связаны.

Искусство поглощало жизнь Дэцина целиком, и он постоянно хотел большего. Однако, чтобы осуществить очередной «жизненный этап», требовалась тщательная и всесторонняя подготовка, возможно, поэтому впоследствии ему стало тяжело заниматься перформансами. Искусство — это всегда событие, и в любом случае у него должны быть и начало, и конец.

У Дэцина был черный тибетский мастиф, мелковатый для этой породы. Я никак не мог запомнить имя этой собаки, так что звал ее Дэцином, как хозяина. Пес частенько наведывался ко мне в комнату, поскольку двери у меня не было. В ту зиму Дэцин (пес) обильно оросил стопку моих набросков, и его моча застыла блестящими кристаллами. Я не рассердился, чувствуя, что это явный знак: пришло время переставать заниматься живописью. В другой раз я обнаружил на полу листок бумаги с надписью: «Вэйвэй, не пытайся быть совершенным. Совершенства в этом мире нет». Там стояла подпись Линды. В некотором смысле я тоже был частью их проекта.

В конце года Линда и Дэцин (человек) перед собравшейся толпой взяли большие кусачки — такие обычно используют велосипедные воры — и под вспышки камер перерезали связывавшую их веревку. Пока другие праздновали это событие, я просто чувствовал облегчение — ведь я видел, как долго они страдали ради искусства. Линда вскоре уехала, и больше я ее никогда не видел.

Линда и Дэцин явились для меня образцом непоколебимого следования художественному видению, и с ними я никогда не чувствовал себя одиноким. Дэцин был похож на персонажа романа Кафки: никто не понимал, что он делает, и мало кто обращал на него внимание. Он был как редкое растение, существующее отдельно от всего остального. Встречаясь теперь с Дэцином, мы всегда делимся нашими мыслями о жизни художника. Он как боксер, всегда готовый нанести удар, а я как боксерская груша.

Мне тогда казалось, что все только начинается, и я не собирался уезжать из этого города — такого большого, что он сам по себе мог быть миром или даже множеством миров, — и планировал остаться здесь навсегда. Когда я сталкивался с ситуацией, где у меня не оставалось выбора, я позволял жизни самой делать выбор вместо меня. Моей задачей было просто держать курс, сталкиваясь с рутиной из отдельных повторяющихся действий: независимо от того, как начинался мой день, он шел от начала до конца предсказуемо и привычно.

Все в моем положении казалось временным — и иммиграционный статус, и постоянно меняющийся адрес, и нестабильный доход от случайных подработок. Но меня совершенно не интересовал обычный жизненный путь — накопить денег, получить диплом, обеспечить себе американский паспорт. Я хотел, чтобы от меня все отстали, потому что не желал менять образ жизни. Мой нигилизм не знал пределов, и именно хаотичность существования позволяла мне чувствовать себя живым. Но все же я знал: варианты есть всегда, и сама жизнь — это великое произведение искусства, в котором достаточно места и для разочарования, и для отчуждения.