1000 не одна ложь

— Я предупредил. Если мне хоть что-то не понравится, я нападу на вас, и это твой отряд сдохнет в песках. Выбирай — ошеломительную победу, которая принесет тебе славу и расположение моего отца, или позорную смерть.

— Я присягнул тебе в верности много лет назад, разве за эти годы я не доказал свою преданность?

Пальцы Аднана разжались, и он надвинул капюшон ниже на лицо.

— Последнее время многое изменилось. Не подведи меня, брат.

*1 Хамсин — сухой, изнуряюще жаркий ветер, перевод с арабского, египетский диалект (прим. автора)

ГЛАВА 14

Если рассматривать ненависть через призму цвета, то она всегда казалась Аднану черной, как сама тьма, но, оказывается, она умела переливаться самыми разными оттенками черного, красного и серого. Раньше он убивал врагов и не задумывался о том, какого цвета его ярость и презрение. Он даже не был уверен, что умеет ненавидеть. Они просто стояли по другую сторону баррикад, и он без сожалений уничтожал тех, кто угрожал его народу и семье. Иногда даже испытывая к врагу истинное уважение. После смерти последнего было достаточно просто отвлечься и забыть. Свое удовлетворение он уже получил. Ничего более естественного, чем банальная и простая сиюминутная ненависть, на войне он и представить не мог.

Только с Настей не получалось отвлечься, забыть хотя бы на секунду. Его ненависть к ней перетекала из одного цвета в другой, отравляя и ослепляя то кроваво-красным, то мертвенно-серым, а иногда непроглядно-черным так, чтоб мороз по коже пробрал от ее концентрата в крови. И никакого избавления от этой ненависти не было. Она отравляла и его самого. Вначале думал, если возьмет ее, то голод по телу проклятой ведьмы притупится, а он ощутит вкус долгожданной свободы. Но этого не происходило. Становилось хуже. Становилось невыносимо и отвратительно хуже. Трахал эту дрянь остервенело, жестоко и не мог остановиться, понимая, что не утоляет голод, а наоборот — жажда становится еще невыносимей, потому что спустя годы он так и не испытал ни с кем десятой доли тех эмоций, которые испытывал с ней. Когда каждый стон раздирал грудную клетку, превращая секс в изощренную нескончаемую пытку наслаждением. Острую и яркую, как ослепительный едкий кайф от наркотика. Где недостаточно утолить боль от ломки одной дозой, где каждая порция приносит еще большую зависимость.

Потом брал после нее других и не ощущал и десятой доли этой нирваны, не ощущал ровным счетом ничего. И плевать, что у Фатимы грудь сочнее и больше, а зад округлый и манящий. У него не стоял ни на эту грудь, ни на это тело. Его вторая жена исступленно сосала его член и терлась о него грудями, чтобы заставить плоть встать, а потом так же бешено скакала сверху, а он руки за голову закинул и смотрел на нее, не чувствуя ничего, кроме стимуляции члена, а потом вялого оргазма, который не принес ни черта, кроме гадливого освобождения. Сбросил женщину с себя и, вытерев семя, натянул штаны, чтобы пойти на воздух к своим друзьям.

А с русской все по-другому. С ней даже взгляд глаза в глаза уже секс. С ней каждое прикосновение — тысячу вольт по венам, а оргазм опустошает не только тело, но и душу. Хорошо с ней. До боли. До смерти хорошо. И от этого хочется волком выть, проклиная свою слабость. Давно надо было ее казнить. По их законам так едва ли не сразу, когда нашел. Вывезти в пустыню и забить сучку насмерть. Едва привез в деревню, Асад осклабился:

— Не знал, что ибн Кадиры шармутам своим измены прощают.

— А я не спрашивал, что ты знаешь. Это моя вещь, и я вернул ее обратно.

— После другого? Не брезгуешь?

— Твоя сестра тоже не девственницей мне досталась. Я уже ничем не брезгую.

— Отдай шармуту мне. Я щедро за нее заплачу. Так щедро, как тебе и не снилось.

— Запомни, Асад, у меня нет бывших женщин, бывших вещей, бывших животных и даже бывших друзей. Все, что изначально принадлежало мне — моим и умрет, или будет сожжено в пепел. Все, что я назвал своим, таковым и останется до самого мгновения, пока не превратится в тлен. И кто посмеет тронуть мое — этим тленом станет сам. Аллахом клянусь.

Асад криво усмехнулся.

— Чертов фанатик. Да ладно, подавись своей потаскушкой. Знал бы, что ты так западешь на сучку, я бы сам продал ее тебе еще тогда.

— Зачем продавать, если я отобрал сам?

Их взгляды скрестились и… несколько секунд в воздухе летали искры. Первым отступил Асад.

— Плевать. Ссориться из-за шармуты я не собираюсь. Трахай ее и расчлени потом. Мне плевать.

Но ему не было плевать, Аднан это видел. Похотливые глазки Асада то и дело останавливались на его рабыне, поблескивая голодом. Наверное, именно это и предопределило, сколько жить ему осталось.