101 Рейкьявик

Я спрашиваю у портье Хербциг. В номерах телефонов нет. Он велит мне просто подняться по лестнице. Номер 18. Мой день в 62-м году под знаком Водолея. Так-так… Я на неверных ногах водолеюсь вверх по лестнице. Я стучусь в эту дверь. С таким же успехом я мог бы покончить с собой. За дверью венгерская речь. Я говорю: «It’s me»[374], — говорю вполне серьезно. Ее нос — из дверей. Нос, который… «Can I talk to you alone?» — «Okay, wait»[375]. Когда она закрывает за собой, на ней белая ночная рубашка до коленей. Мы стоим в труднопроходимом коридоре с толстым кроваво-красным ковром и желтыми, как моча, обоями. «I wanted to give you this»[376], — говорю я и вручаю ей сверток. Она ласково улыбается, но становится серьезнее, когда принимается развязывать ленточку на упаковке, которая после поезда и целого дня в большом городе порядком поистрепалась. В упаковке человеческое ухо из пластмассы телесного цвета, по весу почти как настоящее. Под волосами — легкое удивление, а потом она откидывает их таким движением и с таким выражением лица, которое я с радостью посмотрел бы еще и еще раз по видео. Она одной ноздрей сдувает два последних волоска, потом опять смотрит на ухо у себя на ладони и тихонько хихикает. Сандра Баллок дает интервью каналу «Скай». Я слегка улыбаюсь, а она опять посерьезнела и посмотрела на меня. В каждом зрачке — по целой галактике. И где-то на одной из планет — моя жизнь.

Я тихонько рассказываю ей про Ван-Гога.

Мы уселись на мягкие ковровые ступеньки, она повыше — в уютной позе, колени под рубашкой, руки обхватывают их, пальцы ног сжаты, их десять, как баллов, они в двух сантиметрах от коленки, которую пнул турок, на штанах след от ботинка, — и тут мне становится абсолютно все равно, буду ли я жив следующие пятнадцать минут, и я говорю, как перед смертью: «I love you», только в последний момент у меня выходит:

— I like уoи.[377]

Но она все поняла. На ее лице вянет трава, а на глазах появляется такая пленка, будто слабый морозец сковал две радужные бензиновые лужи посреди двора. Она вся деревенеет и смотрит в свои коленки. Лицо скрывается за волосами. За сим — глотание комка в горле. Гостиничное молчание. Шорох кожанки. И она отдаляется от меня на одну веснушку, когда наконец поднимает голову и говорит, с волосами на щеке:

— I am sorry[378].

Через две разбухшие минуты она повторяет:

— I am sorry.

А потом: «I like you too, but…»[379] Я жду, но за этим «батом» ничего не следует. Тогда я спрашиваю: «What?»[380] Она отвечает: «I, well, I, I have a boyfriend»[381]. Оказывается, шахматист — ее благоверный. Спок! И мама. Спок и мама вместе на свадьбе в «Криптоне». Затем следует отчет о предыдущих возлюбленных, теплые слова в мой адрес и благодарности за мейлы. В промежутках: паузы, наполненные дыханием. Исландское дыхание на четыреста граммов тяжелее. Потом в дверях за спиной раздается голос Немо, и она говорит: «I have to go now». — «Yes»[382]. Ho потом она говорит: «Уэйт!»[383] — и распускается, как белый цветок хлопка в убыстренной съемке в документальном фильме на канале «Дискавери». Я остаюсь сидеть, прикусив язык. Она возвращается, я встаю, опять чувствую боль в животе. Она улыбается и подает мне тюбик зубной пасты: «The only thing from Hungary I have for you»[384]. Она гений! «Great. You are so… you are… Thank you»[385]. Мы смеемся, как брат и сестра. Потом она становится серьезной и опускает веки, наполовину скрывая зрачки. Расстояние от ресниц до уголков глаз длинное-длинное. Длиной в жизнь. Веки круглые. Как поверхность Земли. Расстояние длиной в жизнь. А я пытаюсь долететь до этой планеты из своей галактики: нервно вперяю глаза под углом восемь градусов в ее атмосферу, надеясь, что глаза не сгорят до того, как войдут с ней в контакт. «Аполлон-13».

— Good-bye, — говорит она с ударением на «good». Хороший «бай».

Я просто отвечаю «yes». Она целует меня в губы — внеземная мягкость, даже в космосе такой не сыщешь. Капитан Кирк в массажном салоне в «Криптоне». Мои прощальные слова текут по губам, как мёд:

— How do you say «yes» in Hungarian?[386]

— Igen, — отвечает она, быстро улыбается, а потом я провожаю ее взглядом по коридору.

Глубоко внутри меня — эхо двух тяжелых бронзовых церковных колоколов, когда я ЧУВСТВУЮ, как свободно болтаются ее груди. Она поворачивает ручку — и голову, — улыбается и наконец закрывает за собой дверь. Дверь захлопывается с двойным глухим щелчком. Как будто под кровью и плотью ломаются два позвонка.