101 Рейкьявик

На розовом дне ночи — набухший от крови я, а где-то высоко-высоко в небе надо мной на белом лунном песке — тень американского флага. Из пизды на Луну. Из пизды на Луну взлетело человечество на крыльях НАСА, а я уже возвращаюсь. В черную дыру. В дыру черной. Медленно вхожу в родовой канал…

С проститутками вот в чем дело: ты за это платишь, а всю работу приходится выполнять самому. Не мешало бы улучшить сервис. Я быстро кончаю и ложусь на нее. Она что-то бормочет подо мной, но я не отпускаю ее и не вынимаю Его из нее, чтоб уж наверняка заразиться. Между Луной и пиздой. Зашибись! Она опять что-то бормочет, но я вцепляюсь в нее мертвой хваткой. В конце концов у нас дошло до драки. Она сильная, и я падаю со складчатой горы. Между шлюхой и стеной. Когда она встает, матрас слегка трясется. Слышу, как она выходит.

На нижней полке ночи — голый я, сжимаюсь в позу эмбриона, только что исторгнутый из чрева, в мурашках и в очках, с наркотическим соком на члене, в коричневой ворсистой каморке; иллюминатор, розовый и мокрый, исчез из моего поля зрения. Корабль отчалил. Мисс Ночь. Он плывет вокруг света по морям и мимо берега и не видит солнца. Я — навеки пассажир ночи, и все же думаю о доме, о маме, о том, что она подумает, когда с меня спадут килограммы и главврач будет вводить мне питание через вену. В темном кармане черной кожанки на полу спрятан весь мой свет в этой жизни, в раздавленном тюбике.

По настенному ковру из моих ушей разносится старая запись, тихое, приглушенное обшарпанное пение, Хёйк Мортенс с группой на танцах в старину: «Катарина, Катарина, тюбик пасты и мандолина, Катарина, Катарина, девочка моя»[388]. Засыпаю.

Меня будят злые зеленые ногти.

* * *

Я прибавляю на лицо две недели.

* * *

Лолла продолжает завоевывать пространство. Из нее торчат уже восемь месяцев. Самый большой живот в городе. Не прыщик какой-нибудь. Кажется, на всем этом вот-вот проступит лицо. Меня больше всего поражает, что кожа не лопнет. Она все еще работает и при этом каждый день ходит на какие-то курсы для сумчатых. Акранесец заходит в гости, воркует с Лоллой, пока мама варит кофе. Во всем у них одно сплошное «взаимопонимание». Я жертвую едва начатой серией «Стар Трека» и выхожу из комнаты. Его зовут Стебби Стеф. Это, стало быть, Стефан Стефанссон. Жалко, что над этим Стебби нельзя стеббаться. Я думал, это какой-нибудь весь из себя чернявый качок-футболист, но у донора спермы волосы и кожа серые, как цемент, хотя седеть он еще не начал. Такой норвегистый тип. Он выше меня всего на каких-то три сантиметра, но, судя по всему, именно они и решили дело. Мы здороваемся, как заведено у однопостельников. Глаза — на живот.

— Хлин, сын Берглинд, — ласково говорит Лолла.

— Здравствуй, — говорит донор спермы из Акранеса.

— Привет…

На нем какие-то чешки как у пешки. Какие-то стираные-застираные джинсы и невероятная светлая спортивная кофта. Я бы дал ему лет тридцать — вместе с кофтой. На мой вкус, этот Стебби Стеф — конченый цивил. Но студенткам Пединститута он бы показался симпатягой. Он мог бы играть в кино про викингов, только без реплик, или содержать крутой конноспортивный клуб, — хотя, судя по всему, ездят как раз на нем. Когда он садится — лошадиные ноги. Лицо пуховое, прямо из журнала про вязание, а может, про вязки; весь мозг из головы выдуло феном. Ему явно нечего сказать. Но Лолла почему-то верит в него:

— Ну, что ты скажешь?

Он что-то на это сказал, а что — сказать трудно. Его волосы почему-то притягивают внимание больше, чем то, что под ними. И все же прононс у него не деревенский, скорее такой как бы норвежский. Среди его волос вдруг отыскивается информация о том, что в эту страну он ездил учиться. На ландшафтного дизайнера. Вот-вот. Это как раз такой тип, от которого обществу никакой пользы, но его на всякий случай держат: вдруг пригодится. Когда кому-нибудь потребуется кровь или органы. Но ему и отдавать нечего. Кроме спермы. Совершенный донор спермы. Оцените коварство Лоллы, черт бы ее побрал! Она выбрала себе совершенно пустой экран, чтобы ребенку достались только ее файлы. Они перебирают будущие имена. Лолле хочется назвать его Халлдором в честь ее папы. У Дизайнера на этот счет своего мнения нет. Я молчу и смотрю то на ее пузо, то на его ширинку. Но никакой связи между ними не вижу. По крайней мере, такой связи, какая есть между мной и мамой. Мама настраивается на «демократичный» канал и улыбается Стебби Дизайнеру, явно чересчур натянуто:

— Ты знаешь, мы тебе всегда рады, — говорит она и наливает в его чашку кофе.

— Да, спасибо, — отвечает он, улыбается такой акранесистой улыбочкой и забеляет кофе молоком. Оно поднимается в чашке, как холодная сперма в горячей крови.

У меня изо рта вылетает:

— Эй… А ты уже раньше этим занимался?

— Чем? — спрашивает он.

— У тебя еще с кем-нибудь так было?

Лолла стреляет в меня глазами через стол, и я пытаюсь спастись, быстро улыбнувшись дурацкой невинной улыбкой. Дизайнер перестает пить кофе, ставит чашку на стол, поудобнее устраивается в своей кофте и без тени иронии произносит: