101 Рейкьявик

— Чё? Ну да, бой. Слышь, а я тебе про датчанку не рассказывал? Ну, про Биргитту? Когда я еще «таунус» водил? Ну, ваще. Это, скажу я тебе, была моя самая улетная поездочка. Это было на лавовом поле, ну, туда, в общем, к югу, — короче, я на добавку еще и заплатил за нее. Я, правда, сперва хотел не брать с нее платы, раз уж так пошло, но я но жизни такой: у меня принципы. Принципы. В вождении это самая первейшая вещь. Ни в коем случае нельзя с клиентами по-личному. Это самое главное в этом деле. Слышь. А она — она была какая-то не такая, как все. Ну, короче, датчанка. Я как-то особо не углублялся в этих иностранцев, еще неизвестно, где вынырнешь, но я тогда сказал себе: наверно, ничего страшного, раз уж она датчанка. Они же когда-то входили в состав нашей республики[50].

Элли. Последний экземпляр вымершего вида. Из него набьют чучело.

Я сел на телефон. Следующий — Трёст. Собирается потом пришвартоваться у меня. После этой поездочки на лавовое поле возле алюминиевого завода, покрытой шоссейной пылью двадцатилетней тухлости, — я слишком выдохся, чтобы отказать. К тому же надо дописать Кати мейл, к тому же мне вдруг приспичило совершить яйцекладку в гнездо из туалетной бумаги.

Клозет. Словно английское «closet»: «to come out of the closet»[51]. Вот здесь у мамы этот самый «шкаф». Запираюсь. Сегодня особенно распалился, у меня встает уже при одном виде раковины. Это мамин мир. Хотя мой крем для бритья хранится где-то здесь на полке среди всякого другого мыла, ароматического, мыла для ухода за кожей, пены, шампуней, средств для ухода за волосами, средств для удаления волос, спреев для волос, расчесок, щеток, одеколонов, духов, таблеток (снотворного, болеутоляющего, закрепляющего, кровоостанавливающего), масок, теней для век, косметики и кремов для почти каждого часа суток. Мужчина — незамысловатый чурбан со щетиной: медвежонок Йоги в чаще флаконов. Сколько же всего нужно, чтобы быть женщиной! Вся эта батарея! Читаю на флаконах. Одни сплошные мужские имена: Karl Lagerfeld. Yves St. Laurent. Oscar de la Renta, Calvin Klein. Pierre Cardin. Vidal Sasoon (а такой разве есть?). Всё какие-то парижские гомики. От женщин пахнет, как от гомиков.

Женщины все время прихорашиваются, а мужчины хороши и так.

Нашел свой крем. «Gillette». Гиллитрут[52]. Бреюсь… Посмотрите: вот деревенщина! Он мужчина — вот деревня! И бреется! Каждый день на лице сенокос. В раковине — отары волос. А потом унавоживать. Смотреть на всходы. Разве не противоестественно, что на лице растут волосы? С какой это стати? Каждый день прорастает семнадцать тысяч луковиц. Какие-то обезьяньи рудименты. Ну ладно, на макушке волосы и ниже пояса, но волосы на лице — это уже совсем юрский период. Приходишь в бассейн — как будто попадаешь на планету обезьян. Я в бассейн не хожу. Вода — это отстой. И люди волосатые. Старье! Каменный век. Разве в «Стар Треке» все герои не лысые? Или человечество остановилось в развитии? Я сбриваю с себя прошлое. Да… «Hair is time»[53], как говорит Тимур. Каждый волосок из бороды — год. Я смываю в раковину семнадцать тысяч лет.

Причесываюсь, стащив у мамы спрей для укладки. Зачесываю волосы со лба назад. Знаю. Я зациклился на какой-то прическе времен нью-вейва. Она — как старая песня Stray Cats, которая крутится в моей голове, но мне она больше всего катит. Такая прическа немного поднимает мое лицо, этот плоский экран с тонированным стеклом и средней паршивости носом. Мой нос до потолка не дорос. Губы — тонкие, едва-едва обозначают, что здесь есть рот. Кому охота целовать такую нитку? Я — только лоб, щеки и подбородок. Обрамление для очков.

Вытираюсь. От полотенца пахнет мамой. Пахнет мамой невыразимо. Я зарываюсь лицом в махровую ткань.

Совсем как кожа матери. Плотная и гладкая материнская кожа. Вдруг я чувствую себя так, словно оказался во чреве матери. Клозет — это матка. Махровая матка. Я — внутри мамы. На крючке висит бюстгальтер. Чашечки вывернуты. Я смотрю внутрь бюстгальтера. Я вижу маму изнутри. Я внутри нее. Во чреве эрекция прекращается. Я возвращаюсь к яйцекладке, сажусь на стульчак в позу эмбриона. Расслабляюсь, выпускаю из себя пуповину. Пуповину наоборот. Здесь все наоборот. Я — в шкафу у мамы. Во чреве лесбиянки.

В коридоре, вдалеке, звонит телефон. Я слышу его, как если бы еще не рожденный младенец услышал звонок в роддоме, а медсестра крикнула бы в щель: «Тебя к телефону!» — и карапуз принялся бы карабкаться к выходу. «Он сейчас будет», — скажет медсестра Богу в мобильник, и Старик будет терпеливо ждать, хотя минута разговора с тем светом стоит целых тысячу двести крон. А когда карапуз наконец подойдет к телефону, Старик скажет: «Слушай, я тут забыл тебя предупредить, это насчет женщин…»

Лолла снимает трубку и стучится. Повитуха.

— Хлин! Тебя к телефону!

— А кто?

Разговор через дверь, через оболочку.

— Холмфрид.

— Скажи, что я в уборной.