120 дней Содома, или Школа разврата

– Бесспорно, – ответил финансист. – В этом не стоит сомневаться ни минуты; вам повезло, что не попали в западню, откуда не выбрались бы.

– Удивительно, как проявляется эта страсть! – сказал Кюрваль.

– Да она же очень приятна, – сказал епископ.

– Теперь во-вторых, – напомнил герцог рассказчице.

– А во-вторых, Ваша Светлость, право, тяжко было бы мне рассказывать о причинах нашей неприязни; настолько она была сильной, что мы признались друг дружке, что согласились бы отравить мамашу, если б не смогли избавиться от нее как-нибудь по-другому. Поскольку наше отвращение было беспредельно, а для этого не было никакого повода, видно, это чувство нам внушила сама Природа.

– Да кто ж в этом сомневается, – воскликнул герцог. – Она ежедневно внушает нам самую сильную склонность к тому, что люди именуют преступлением. Да вы бы отравили ее уже двадцать раз, если дело объяснялось бы не склонностью к преступлению, а той антипатией, которую внушала вам ваша мать. Безумие считать, что мы чем-то обязаны своей матери. На чем же основана была бы такая признательность? На том, что она наслаждалась, когда ее употребляли, в момент нашего зачатия? В самом деле, есть за что! По мне, так здесь лишь повод для ненависти и презрения. Разве, выбросив вас на свет, мать осчастливила нас? Как бы не так! Она бросает нас в мир, полный бедствий и невзгод, и мы сами должны устраиваться в нем, как придется. Вспоминаю, что и мне случалось испытывать к моей матери чувства, схожие с чувствами Дюкло к своей: я ее ненавидел. Как только подвернулся случай, я отправил ее в мир иной, и ни в один из своих дней не знал я большего сладострастного чувства, чем в тот, когда моя мать закрыла глаза, чтобы никогда уже не открыть их.

В этот момент в одной из квадрилей, как раз в квадрилье герцога, послышались рыдания. Взглянули: слезами заливалась юная Софи. Рассуждения злодеев вызвали в ее душе, столь отличной от души распутников, дорогой образ той, что погибла, пытаясь защитить свое дитя от похитителей. Как можно было тут удержаться от слез?

– Черт бы тебя побрал, – сказал герцог. – Отличная штука. Никак ты оплакиваешь свою матушку, соплячка? Так подойди ко мне, я тебя утешу тотчас же.

И развратник, воспламененный и прелиминариями, и словами, и поступками, обнажил свой грозный член, сок которого, казалось, вот-вот выплеснется наружу. Мари (она была дуэньей квадрильи) тем временем подвела девочку к герцогу; у той слезы текли ручьем. И эти слезы, и наряд послушницы, в который на этот раз она была облачена, придавали еще больше очарования охватившей ее печали.

– Сто чертей в божью задницу, – взревел в исступлении герцог, вскакивая со своего места. – Что за лакомый кусочек я сейчас отведаю! Я сделаю то, о чем только что рассказывала Дюкло: я вымажу ее пипку спермой… А ну, разденьте ее!

Все в молчании ожидали, чем закончится эта легкая перепалка.

– О Ваша Светлость, Ваша Светлость, – воскликнула Софи, бросаясь в ноги к герцогу, – снизойдите, по крайней мере, к моему горю. Я оплакиваю судьбу моей дорогой матушки; она погибла, защищая меня, и я ее никогда больше не увижу. Проявите снисхождение к моим слезам и не трогайте меня хотя бы в этот вечер!

– Еще чего! – завопил герцог, обхватив руками свой член, грозящий самому небу. – Вот уж не думал, что эта сцена может так возбуждать! Давайте же, ну! – в ярости крикнул он Мари. – Она должна быть голышом.

Алина, находившаяся на софе герцога, заливалась горючими слезами; из ниши Кюрваля донеслись стенания Аделаиды, а сам Кюрваль, ничуть не разделяя печали этого чувствительного создания, злобно бранил Аделаиду за то, что она посмела изменить позу, в которую он ее поставил. При этом, однако, он с живейшим интересом следил за развязкой этой восхитительной сцены. Тем временем Софи была раздета – ее слезы никого не тронули, – поставлена в позу, только что описанную Дюкло, и герцог объявил, что он готов к извержению. Но что делать! То, что так живописала Дюкло, происходило с человеком, к эрекции неспособным, излияниями своего вялого члена он мог орошать все, что ему было угодно. Здесь же все обстояло иначе: грозное жерло герцоговой пушки упрямо смотрело вверх и никак не желало отворачиваться от небес, которым грозило. Для успеха задуманного надо было, так сказать, вознести дитя к небесам. Старались и так, и сяк, и чем более суетились, тем более свирепел изрыгавший проклятья герцог. Наконец, на помощь пришла Дегранж. В том, что относилось к разврату, для этой колдуньи не было ничего невозможного. Она так ловко усадила девочку к себе на колени, что любой маневр герцога приводил к тому, что кончик его члена мог касаться вагины. Подошли две служанки и развели в стороны ноги девочки; никто не мог выглядеть прекрасней в момент, предшествующий потере девственности. Но этого было недостаточно: надо было обладать искусной рукой, чтобы пустить поток и направить его точно к месту назначения. Доверить неопытной детской ручонке столь важную операцию Бланжи не хотел.

– Возьми Юлию, – сказал Дюрсе. – Ты будешь доволен: она уже научилась божественно дрочить.