120 дней Содома, или Школа разврата

– А этот длинный худой человек, кто он был? – спросила Дюкло.

– О, всего лишь посредник. Он работал для других.

– Но он же ходил к ней целых шесть месяцев! – удивилась Дюкло.

– Чтобы успешнее заманить ее, – ответила Дегранж. – Но ты лучше продолжай свой рассказ, все эти отклонения могут только раздосадовать господ, а история-то касается скорее меня, и я о ней расскажу в свое время.

– Увольте нас от этих телячьих нежностей, – сухо проговорил герцог, видя, что Дюкло еле удерживается от слез, – нам подобные сожаления неведомы, и пусть хоть мир рухнет, мы даже и не вздохнем по нему. Оставьте слезы недоумкам и детям, и пусть они никогда не пятнают ланит разумной женщины, за каковую мы все вас почитаем.

При этих словах самообладание вернулось к нашей героине, и она продолжала:

– Так вот, господа, какие причины привели меня к Фурнье. Она предложила мне куда более изысканный стол, недурное жилье и более дорогую, хотя и более трудную клиентуру. Госпожа Фурнье о ту пору занимала полностью целый дом, а сераль ее состоял из пяти молоденьких и прехорошеньких девиц; я стала шестой. Позвольте мне и здесь поступить так же, как и в рассказе о доме госпожи Герэн, то есть описывать моих товарок по мере того, как они будут вступать в дело. Уже следующий после моего водворения день выдался хлопотливым; у Фурнье дело было поставлено так, что гости шли один за другим, и на долю каждой из нас в иной день выпадало по пять-шесть визитов. Но я буду по-прежнему рассказывать лишь о тех, что могут привлечь ваше внимание своей пикантностью и необычностью.

Первым в новом моем пристанище оказался у меня казначей государственной ренты, мужчина лет пятидесяти. Он поставил меня на колени перед кроватью, на которой сам стоял на коленях; приказал мне широко раскрыть рот и начал накачивать меня своим членом. Я проглотила все до конца, не проронив ни капли, и развратник вдоволь потешился позывами к рвоте, вызванными у меня этим отвратительным полосканием горла.

Сразу же расскажу еще о четырех подобных случаях, хотя они произошли в разные моменты моего пребывания в доме Фурнье. Думаю, что особенно порадую этим господина Дюрсе; сдается мне, что он будет признателен, если я посвящу остаток вечера рассказу об эпизодах в излюбленном им роде, благодаря которым я и имела честь познакомиться с ним.

– Как, – воскликнул Дюрсе, – ты хочешь заставить меня играть роль в твоих историях?

– С вашего позволения, ваша милость, – ответила Дюкло. – Извольте лишь предупредить господ, когда я приближусь к вашему эпизоду.

– Стыд какой! Ты собираешься выставить меня гнусным развратником в глазах этих юных созданий!

Каждый от души позабавился смешным испугом финансиста, после чего Дюкло продолжила свое повествование.

– Один распутник, старше и отвратительнее того, о котором я только что рассказала, представил мне эту причуду в другой раз. Он положил меня совершенно голой на кровать, сам же лег к моим ногам, всунул язык в мою переднюю дыру, а меня заставил взять в рот его член. И вот в такой позиции от меня требовалось доставлять ему то наслаждение, какое я, по его мнению, получала от его языка. Я сосала как могла, а он, полагавший, что лишает меня невинности, вылизывал, выскребывал, высасывал, словом, усердствовал изо всех сил, но лишь ради своего удовольствия, а никак не ради моего. Я-то ничего не чувствовала, довольная уж тем, что не испытываю слишком сильного отвращения. И вот распутник начинает изливаться, а я прилежно следуя наставлениям Фурнье, как заканчивать эту процедуру самым приятным для пациента способом, и губы сжимала, и изо всех сил сосала, чтобы ни капли извергаемого сока меня не миновало, и пальцем ему задний проход щекотала, что, впрочем, и он со мной учинял. И вот операция закончена; свершив свой подвиг, герой удаляется, заверяя госпожу Фурнье, что еще ни одна девица не могла его так ублажить, как ублажила я.