18

Вадик встречает меня в трусах с Бивисом и Баттхедом. На шее болтается какой-то амулет.

– Смотри, что мне подарили! – радостно заявляет он с порога. Я пожимаю его нежную ладонь и не говорю ни слова.

– Это от сглаза, – интимно улыбаясь, говорит Вадик, – мы с Оксаной познакомились вчера в «Северном льне». Сидели часа три, и пили пиво, ничего другого она не употребляет. А потом подарила мне эту фигнюшечку. Она верит во все это, правда, верит.

– Да? – неопределенно переспрашиваю я.

– Ей шестнадцать лет, представляешь?

– Ты в два раза ее старше.

– Это же класс, – улыбается Вадик, – ты будешь пить чай с розовыми лепестками?

– Конечно.

– Ты трахнул эту Оксану?

– Пока нет, – кричит Вадик из кухни, – ей нужно было домой, и я посадил ее на такси.

Я прохожу в комнату. На ковре нет ни соринки, наверное, он действительно только что его пылесосил. Музыкальный центр беззвучно мигает помпезным индикатором. Это единственная дорогая вещь в комнате, а прежде Вадик, говорят, жег стодолларовые банкноты в пепельнице за здорово живешь. До того, как его посадили.

– Пойдем на кухню, Стас, – говорит Вадик, появляясь в дверях.

– Пойдем, – соглашаюсь я, – я же хотел рассказать тебе одну важную вещь.

Мы пьем чай с запахом розовых лепестков из граненых стаканов в подстаканниках, заставляющих ностальгически вспоминать о чистых и хорошо пахнущих поездах, отправляющихся на север.

– Мы с Леной расстались, – говорю я. – От меня ушла жена.

Вадик выдерживает театральную паузу и, причмокивая, отпивает большой глоток кипятка.

– Поздравляю, – отвечает Вадик. Он отставляет стакан и, приподняв очки, трет глаза. – Вот что я тебе скажу, Стасик, – начинает было он, но умолкает, задумавшись о своем.

Насколько я знаю, со своей женой Вадик развелся еще три года назад. Трудно сказать, переживал ли он эту потерю, но о прошлом теперь говорит легко, без боли и сожаления о несостоявшемся будущем. Она ушла от него, когда один из районных судов нашего города должен был вынести окончательное решение по делу о мошенничестве, в котором Вадик фигурировал как главный злоумышленник.

Он умудрился продать девятиэтажный дом, представляете? Позднее, он всегда уточнял, что не весь дом, а лишь большую часть квартир, но мне на это было насрать. Девятиэтажный дом – это все-таки не детская забава. Ему не повезло, он так и не состоялся как любимец колеса Фортуны; одна из общественных организаций, кажется, Детский фонд, подала иск, и вскоре перед Вадиком замаячила тюрьма. Его жена, длинноногая блондинка, что красила губы серебристо-розовой помадой, подала заявление о разводе за несколько дней до вынесения приговора. Вадик сел на пять лет, разумеется, с конфискацией всего незаконно приобретенного имущества. Стодолларовые купюры с тех пор так и не возродились из пепла. Это была эпоха начального накопления капитала, слишком короткая, увы, для романтичного мошенника с манерами педераста.

Вадик неожиданно перегибается ко мне через стол и обнимает меня так ласково, что я готов заплакать ему в воротник, как родному брату.

– Ты будешь вспоминать о том, что происходит сейчас, – шепчет он мне в ухо, – будешь вспоминать потом, позже. И думать тебе будет легко и приятно. Ты просто утолишь свой голод не с ней. Один раз, другой, третий… Возможно, вы будете дружить…

– Ну уж, – отшатываюсь я, – я вряд ли захочу даже знать ее, понимая, что она не моя.

– Бред, – шепчет Вадик, вновь придвигаясь ко мне, – какая тебе разница, с кем она будет спать после тебя? А?

– Не знаю.

– Мы имеем лишь то, чего хотим, – Вадик резко садится на место и отпускает меня, – ты же не хочешь быть с ней, разве не так?

– Она мешает мне, – говорю я, – иногда мне так хочется жить самому по себе.

– Стасик, ты еще такой молоденький, – Вадик снимает очки и принимается протирать абсолютно чистые стекла. – Ешь сыр, он классный, с плесенью, я купил утром двести граммов еще до того, как ты позвонил.

– Вообще-то мы сильно поругались, – говорю я, – мы даже подрались.

Вадик смеется, но не оскорбительно, а примиряюще и спокойно. Может быть, я действительно смешон в этой ситуации?

– Только не вздумай теперь терзаться, мучаться и возвращаться.

– Я не хочу возвращаться…

– Будешь накуриваться?

– Да.

– Немедленно?!

– Да!

Я жую острый, шибающий в нос, как кошачья моча, сыр, делаю последний глоток чая с розовыми лепестками.

– Классные у меня трусы? – спрашивает Вадик, когда мы возвращаемся в комнату.

– Угу, тоже подарила Оксана?

– Нет, – с горячим придыханием, дурачась, произносит Вадик, – это мой подарок для нее, сюрприз для моей девочки.

Он быстро делает папиросу, и мы молча курим ее на лоджии. Еще один летний день вполне наступил. Теперь, когда я остался один, мне совершенно все равно, как он пройдет. Эйфория свободы вновь кружит мне голову.

Мы картинно плюхаемся на неудобный диван. Вадик машинально принимается шелестеть дорогим журналом.

– У-у, какие конфовые, – стонет он, демонстрируя мне разворот с фотографией симпатичных сандалий. Фото добротно обработано цифровым редактором, под глянцем бумаги начинается настоящий рай для богатых и шутов.