1812 год. Пожар Москвы

Некоторые очевидцы этих сцен демонстративного дружелюбия солдат двух воюющих армий приметили одну характерную вещь: «…в то время как мы дружески общались, — писал один из очевидцев, — собаки обеих армий были менее дружелюбны. Они косо поглядывали, оставаясь на некотором расстоянии друг от друга, и не прекращали злобно ворчать; и эти звуки предупреждали нас о продолжительности их злопамятства»[74].

Двигаясь через Арбат, кавалеристы французского авангарда наконец-то «встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы. Наши офицеры, — писал Роос, — приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо, но все-таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов всё стояли люди, имевшие вид прислуги. Во внутренних частях города мы наткнулись на истомленных русских солдат, отсталых, пеших и конных, на брошенный обоз, на серых убойных быков и т. д. Всё это мы пропускали мимо. Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам…»[75]

Когда голова авангарда проезжала через рынок, внимание кавалеристов привлекли деревянные лавки, которые были открыты, а перед дверями на улице валялись разбросанные в беспорядке товары, словно «здесь хозяйничали грабители». «Мюрат, — вспоминал Роос, — проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен»[76].

В голове авангарда, недалеко от Мюрата, оказался в те минуты еще один будущий мемуарист, обер-лейтенант 5-го шеволежерского полка «Ляйнинген» А. Муральт. С восторгом молодости он вначале наблюдает чудесное «театрализованное шествие» авангарда, вступающего в русскую столицу, любуется необыкновенным костюмом Неаполитанского короля, но сразу вслед за этим оказывается поражен пустынностью широких улиц и смертельной тишиной обезлюдевшего города. «Никто не смотрел на нас из окон», — напишет он[77].

Это движение сомкнутыми колоннами, сразу вслед за неторопливо отступающими казаками, «совершалось крайне медленно, остановки были очень часты» (Роос). Ближе к четырем часам пополудни, миновав Арбатскую площадь, французский авангард увидел в конце улицы Воздвиженки краснокирпичные стены московского Кремля. В начале пятого возле Троицких ворот Кремля произошла знаменитая стычка солдат Мюрата с горсткой вооруженных москвичей.

Это событие, хоть и незначительное с военной точки зрения[78], в отечественной историографии приобрело символическое звучание. По версии А.И. Михайловского-Данилевского (он не указал источники своих сведений), ставшей основой для описания этого сюжета А.Н. Толстым в «Войне и мире», вначале был сделан выстрел по Мюрату, когда тот въезжал в Николькие ворота (?! — В.З.). Одновременно некий ратник московского ополчения бросился на «одного польского офицера, вероятно, приняв его, по богатому мундиру, за генерала, может быть и за самого Бонапарта, и убил врага». Уже после этой сцены у Никольских ворот французы произвели три выстрела из пушки по толпе народа, собравшегося у Арсенала. Наконец, один из крестьян «кинулся на офицера, бывшего при орудии, раздробил ему прикладом череп и рвал его лицо зубами»[79].

Постепенно в отечественной историографии появляется несколько иная картина. Вот, например, версия Е.В. Тарле: «…когда головной отряд кавалерии Мюрата подошел к Кремлю, оттуда из-за запертых ворот раздалось несколько выстрелов. Французы ядром выбили ворота и картечью перебили несколько человек, там оказавшихся». И далее: «Когда французы ворвались в крепость, то один из защитников с необычайной яростью бросился на французского офицера, стараясь задушить его, и зубами прокусил ему руку. Он был убит, как и остальные»[80]. Не менее патетически описал этот эпизод Л.Г. Бескровный: французы направили огонь пушек «против горстки русских патриотов, которые, запершись в Кремле, обстреляли подошедший к нему французский авангард. Мюрат приказал ядрами разбить ворота Кремля. Артиллеристы вломились в Кремль и расстреляли его безымянных защитников»[81].

Пожалуй, только А.Н. Попов отважился на то, чтобы заметно снизить патриотический накал этого эпизода, честно сказав, что эти несколько сот патриотов представляли собой пьяную толпу городских подонков, накануне растерзавших брошенное им Ростопчиным тело «предателя» М. Верещагина, а теперь, разнося оставшиеся без присмотра кабаки, решившие отразить армию Наполеона[82].