19 лет

Но через неделю уже втянулись вставать в полночь, приловчились валить в сумерках лес. В час дня, обливаясь потом, с пересохшими губами, искусанные оводами, кончали работу, тащились на вахту в оцеплении, ждали, покуда пересчитают всех, снимут конвой и поведут в зону. Похлебав баланды, забывались в душной палатке тревожным сном. Я уже говорил, что наша бригада была как одна семья: большинство из нас было знакомо между собою ещё на свободе, по общим камерам и этапам,— бывшие журналисты, молодые филологи влюбленные в литературу и искусство; и из-за этой любви, окрещенной следователями «контрреволюционным национализмом», теперь нас и «перевоспитывали» на лесоповале, в стылых и душных палатках, кондеях. Беда сблизила и объединила нас, и если я, например, не успевал переколоть суковатые чурки и кручёные комли, на помощь приходили все остальные. Выгнанный из санчасти «по статейному признаку» Алесь Пальчевский стал хорошим пилоправом и раскряжевщиком. Был в нашей бригаде талантливейший журналист Юрка Токарчук. Уже в девятнадцать лет он - корреспондент «Комсомольской правды», потом возглавлял отдел в республиканской «Звязде», перед арестом работал главным редактором общественно-политического вещания радиокомитета. Он был тогда моим начальником и добрым другом. Юрка поражал знаниями, оперативностью, образностью и четкостью формулировок. Даже важные статьи он диктовал сразу машинистке, и они были образцом глубины мысли и ясности стиля, и сам он был ясный и красивый: высокий и статный, брови — как ласточкины крылья, они сходились над умными серыми глазами. Он носил безукоризненные светлые костюмы, сорочки с накрахмаленными до хруста воротничками и яркие галстуки, чем-то напоминая Джека Лондона с известных портретов. На делянке, как и все, Юрка ходил в заскорузлых от смолы исподниках и лозовых лаптях, лишь присланная его Броней аккуратненькая, «горьковская», как говорили, тюбетейка поначалу напоминала волю. Его эрудиция, энциклопедические знания и остроумие не оставались незамеченными, покоряли всех даже в камерах, в палатке и на лесосеке. Даже блатные уважительно обращались к нему: «Юрий Климентьевич…» Жизнь его исковерканная закончилась трагично и страшно, но об этом позже.

Оказался в нашей бригаде и мой друг, ещё с пионерских лет, Алесь Розна — талантливый поэт и переводчик Адама Мицкевича и Генриха Гейне, наивный, рассеянный, несобранный, поглощенный не бытовыми мелочами, а какими-то своими возвышенными мыслями. Он мог забыть возле умывальника единственную рубаху, полотенце, в столовке — недоеденную пайку. Я опекал его, как малое дитя. Мы рядом спали, ели из одного котелка, делились последним сухарём, подсовывали друг другу кусочки побольше.

В 1927 году мы одновременно напечатали свои ученические стишки в журнале «Беларускі піянер». Через редакцию начали переписываться. Он жил на окраине Минска, теперь это центр и территория завода имени Кирова. Алесь раньше меня начал печататься в «Советской Белоруссии”, «Чырвонай змене», «Полымі”, присылал мне свежие издания, писал о поэтах, про которых я и не слыхал. Я же слал из своего глухого Глуска простодушные письма и слабенькие стишата. Потом мы вместе учились в институте, работали в «Чырвонай змене», встречались почти каждый день. Эти наши встречи следователь посчитал «контрреволюционными сборищами», повязал нас одной «национал-фашистской организацией»; нас и судил один и тот же судья Карпик, дал каждому по десять лет лагерей и по пять — лишения прав. Судьба привела нас долгими этапами на нары в палатку на шестом лагпункте, свела в одной бригаде.

Алесь Розна трагически погиб лютой зимой 1942 года. С воспалением легких он упрямо шёл в лес, обессиленный, валился на сучья на снегу, пока не потерял сознание. Это было умышленное самоубийство. Он погиб потому, что нас разлучили. Я уберёг бы его для жизни и литературы. А тем временем в оккупированном Минске немцы убили в гетто его мать, сестру и двух братьев. Я и теперь тоскую по Алесю как по самому дорогому и родному человеку.

В то жаркое лето, немного воспрянув после тюремного заточения и голода, мы еще надеялись на пересмотр наших придуманных дел, в свободные минуты писали жалобы добрейшему всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину и Молотову, наивно веря в торжество справедливости. Глупцы! Мы не представляли, что они не могли вызволить из лагерей своих жен, что председатель Совнаркома подписывал длиннющие списки своих бывших сподвижников и друзей, приговоренных к смерти.

Розна среди нас был самым большим оптимистом. Он логично доказывал абсурдность всех обвинений, говорил, что стоит только внимательным и непредвзятым людям полистать наши «дела», как они увидят фантастическую бессмыслицу малограмотных протоколов. Сам он на допросах «раскололся» и назвал завербованными им Помяловского, Лескова, Полежаева. Следователь обрадовался, доложил начальству, а потом избил Алеся в черное яблоко. Мы жили в то лето надеждами, а наши жалобы весело горели в печах управления Унжлага.