19 лет

За восемнадцать месяцев тюрьмы и многие годы мытарств в лагере мне встречались только честные, чистые и светлые душою, преданные нашему строю люди. Почему же им всем исковеркали жизнь? Кому это было нужно? По чьему приказу уничтожался цвет народа? Когда осенью 37-го года в Минск приехала страшная Военная коллегия Верховного суда во главе с вампиром Ульрихом2, сколько тогда светлых голов и чистых сердец было прострелено молоденькими палачами в голубых фуражках!.. И лишь теперь, в наши дни, случайно обнаружили небольшую часть из тех черепов, пробитых в упор навылет,— в сосновом бору под названием Куропаты. В один день, 29 октября 1937 года, убили Платона Головача4, Василя Коваля5, Анатоля Вольного6,Валерия Морякова7 и Изи Харика8. За что? Никто не ответит. Кто стрелял? Неизвестно. А ведь где-то в «делах» есть их подписи под актами о приведении приговора в исполнение, где-то и по сей день ещё живут натренированные в стрельбе по живым мишеням «ворошиловские стрелки». Не все они пошли вслед за своими жертвами, не все уже прожили свои окаянные жизни. Многие ходят рядом с нами, получают персональные пенсии, прикреплены к неведомым народу распределителям — и балычок их не пахнет человечиной — и, наверное, спокойно спят. А совесть? Не мучила и не мучит. Чего не было, того и нет. За многие годы духовного опустошения эта моральная категория утрачена навсегда слугами и прислужниками кровавого режима, готовыми выполнить любой бессмысленный и преступный приказ. Они как манкурты — если велено, и родную мать пристрелят.

Минуло более полувека, а память вновь и вновь возвращает в тот дождливый октябрьский вечер 1936 года. Я работал в радиокомитете. Рано подготовил и сдал тексты передач, но домой идти не хотелось: слонялся по редакции, листал подшивки газет, отчего-то было страшно выйти на бесприютную слякотную улицу. Потолкался в гастрономе, постоял в очередях, доехал трамваем до Комаровки и поплелся по темной и грязной Цнянской улице к дому барачного типа, где мне выделили комнатку. Издали увидел, что окно моё светится, и обуяло тревожное предчувствие, навалился неведомый страх. Оно не подвело: беда поджидала меня. В тот вечер, 19 октября, она провела траурную черту в моей жизни.

Вошел в комнату и опешил: заплаканная жена сидела на кровати, а за столом двое военных с лётными петлицами и лейтенантскими кубарями листали книги, снятые с этажерки. Чтоб меньше бросаться в глаза, оперативники нередко ходили в общевойсковой, а то и в гражданской одежде. Странно, но страхи отступили, я даже успокоился — я знал, что никакой вины за мною нет. Единственное, к чему можно было бы придраться, так это к тому, что, вернувшись из командировки в пограничный район, я не успел своевременно сдать в комендатуру визу, но это же мелочь. Она, наверное, и послужила причиной столь нежданного визита. Я полюбопытствовал, по какому праву они роются в моих книгах,— мне протянули ордер на обыск и арест. Однако и это меня не сразило. Подумал, попугают, побранят и к утру оставят в покое. Оперативники продолжали своё занятие: внимательно всматривались в каждую страницу. Книги, в которых находили пометки, подчёркивания, откладывали в сторону, складывали в папку мои исчерканные черновики, письма и фотоснимки. Глядел я на их работу, глядел, покуда не сморил сон. Прилёг и уснул.

В пять утра загудела под окном машина, раздались топот и незнакомые голоса людей, ворвавшихся в мою комнатку в коммунальной квартире радиокомитетского дома. Я отыскал его после войны. Он ещё долго стоял среди новых многоэтажек. Я ходил вокруг него, смотрел на прежнее моё окно, видел в нем какие-то силуэты, но зайти не решился, боялся, что расплачусь. На том пороге оборвалась моя молодость, навсегда потеряна любовь, там увидело свет моё дитя, никогда мною не встреченное. Скоро и он стал жертвой кровавого террора: жену с ребенком на руках выбросили из ведомственной квартиры, исключили из института. Без денег, до самых морозов они ночевали в сквере на площади Свободы, родные и знакомые боялись дать им приют, помочь хоть чем-то. Когда жена похоронила сына, то подалась на дальний торфозавод, и наши пути разошлись навсегда.

Пять вооруженных человек увозили меня в ту промозглую октябрьскую рань в неизвестность. Рядом сидел мой будущий следователь, высокий, с серым лицом и темными кругами под глазами Довголенко, с другой стороны жался маленький в кожаном пальто, с овечьим профилем начальник секретно-политического отдела Шлифенсон, в затылок гнилью зубов дышал высоченный милиционер, впереди сидели на стопках изъятых у меня книг оба «летчика». Даже Чехов и Горький попали в крамольную литературу.

По дороге меня уже по-настоящему охватила тревога: если их столько собралось, дело, получается, не в визе. Ломаю голову, что же такое я мог натворить, но ничего не могу припомнить. И предчувствие беды сжимает сердце, стучит в висках.