19 лет

Ни баланда, ни хлеб в рот не лезли. Я метался по камере, пять шагов от стены до двери и обратно, а в голове вертелись, сверлили мозг одни и те же мысли: «За что? Почему? Ради чего? Кому это нужно — сделать из меня врага народа?» Пока ещё верилось, что разберутся, убедятся в моей невиновности и отпустят домой, где молоденькая жена ожидает со дня на день ребенка. Как она? Что с нею? Кто ей поможет? Ведь наши люди воспитаны в извечной бдительности, в страхе, даже близкие отворачиваются от семьи осуждённого. К счастью, я ошибался. Когда дети отрекались от отцов, жены — от мужей, мой двоюродный брат, известный хирург Николай Иванович Бобрик, не только не отвернулся от моей несчастной жены, он не побоялся звонить моему следователю, выстаивать с передачами очереди перед тюрьмой, он не оставлял меня до последнего дня моей неволи.

Тяжкие мысли не покидали, в глазах мельтешили разноцветные зайчики, в голове гудела и звенела кузница. Я садился на скамейку, подпирал рукою щеку — и сами по себе закрывались глаза, и тотчас стук в дверь возвращал в действительность: «Не спать!»

Дождался наконец отбоя, провалился в сон. Спустя какой-то час — стук ключом по железной двери, голос из распахнутой кормушки: «Быстро на допрос. Давай, давай! Пошевеливайся!» Подхватился, никак не соображу, где я, что со мной, а когда дошло — бросило в дрожь и застучали зубы, руки трясутся, не попадают в рукава, хорошо хоть, что не надо зашнуровывать ботинки и застегивать пуговицы: всё обрезано, всё нараспашку.

Руки назад, свист — и повели через узкий двор, а во дворе, как в трубе, скулит пронзительный влажный ветер. В тупике двора навалена груда бумаг, папок, конвертов с письмами и фотографиями. Их бросает в специальную печь невысокий военный, а второй орудует длинной кочергой, разбивает комья пепла. Сколько там сгорело рукописей, документов, диссертаций, снимков, дневников и писем! Целый год, пока был под следствием, та зловещая печь не гасла. А сколько её топили до меня и после?!

На каждом повороте длинных коридоров со множеством дверей мой выводной свистит или звенит ключами и наконец снова приводит в узкую комнату Довгаленки. Пока шёл, наслушался приглушенных криков, топота, стенаний и плача, доносившихся из кабинетов следователей. Самая «работа» — с полуночи и до рассвета. Днём «конвейеры» проходили тише, днём человека выматывали бессонницей и угрозами уничтожить родственников, расстрелять на глазах жену. «Так ведь она ж беременна!» — «Ну и что? Кому нужны байстрюки врагов народа?» Логика следователей железная.

Уже в который раз следователь заполняет мою анкету, задает одни и те же вопросы — путает, старается поймать на противоречиях. Упрямо пишет: «Место рождения — Польша». Как ни доказываю, что местность, где я родился и прожил десять месяцев до империалистической войны, никогда польской не была, её временно захватывало правительство Пилсудского9, — переубедить не могу. Да он и не хочет, ему так надо. Гремят матюги и кулак по столу: «Не учи меня! Лучше сознавайся в контрреволюционной троцкистской деятельности! Разоруженный враг нам не страшен. Запомни, что сказал Горький: если враг не сдается, его уничтожают! Уничтожим и тебя. Шлёпнем — вот тебе и следствие, и суд».— «Без суда никто не имеет права карать»,— упираюсь я. «Эх ты, наивный желторотый щенок. Пристрелим и составим акт, что убит при попытке к бегству, тогда и доказывай, что невиновен». Думаю — логично, здесь может быть всё. Если я троцкист, то почему не могу стать покойником? Мне называют членов моей организации, а я отродясь не слыхал фамилий — Барсуков, Левашов, Шляхтич. Мне кричат: «Врешь! Признавайся!» Помалу начинаю понимать, что тут правду считают ложью, а ложь — правдою. И работает безостановочный конвейер по трое суток без сна, без еды и воды, а следователю приносят чай с лимоном, бутерброды с колбасой, апельсины, шоколад и пачки «Беломора». У меня пухнут уши от желания закурить, и я жадно втягиваю дым, выдохнутый следователем.