19 лет

А за меня вновь взялся Довгаленко. Он зачитывал мне «показания» Михася Чарота13 о том, что существовала якобы не просто национа-листическая, а национал-фашистская организация, которая ставила своей целью присоединение Белоруссии к капиталистической Польше. Я слушал и не верил ни одному слову. Разве ж мог Чарот, воевавший с пилсудчиками в гражданскую, Чарот — кандидат в члены ЦК, член правительства, первый революционный поэт не только сказать, но и подумать так! Я возразил Довгаленке: «Если это его показания, то он либо был пьян, либо сошел с ума». И получил по спине резиновой дубинкой, завернутой в «Правду». От боли я дико взвыл, а следователь деланно возмутился: «Ишь ты, какая неженка! Газеткой нельзя дотронуться».

Почти за год допросов и мыканий по разным камерам я хорошо изучил примитивные методы «работы» следователей — палачей с неограниченной властью. Им необходимы были только бредни, клевета, самооговоры. Подписи под протоколами они вырывали пытками, инсценировками расстрелов, угрозами расправиться с семьей, со всей родней и слов на ветер не бросали. Они добивались признаний в том, что не могло присниться и в самом кошмарном сне.

Перед этой дьявольской машиной фальсификаций, подлогов, физических и моральных издевательств не смог устоять не только хрупкий и мягкий Зарецкий — ломались закаленные старые большевики, прошедшие допросы царских жандармов, каторжные централы, ссылки. Тогда они ни в чем не признавались, тогда перед ними были идейные классовые враги. А тут младший лейтенант, желторотый член партии измывался над коммунистом с 1905 года, председателем республиканского отделения МОПР (Международной организации помощи революционерам), старым, всеми уважаемым Серпенем. Принуждал его подписываться под какой-то невероятной чушью, по-иезуитски объясняя, что всё это необходимо партии, социализму. Если же арестованный упирался, следователь ставил ножки стула на пальцы ног несчастного, садился на этот стул и подпрыгивал, покуда ботинки его жертвы не заплывали кровью. Серпень стонал и плакал, взывал к совести молодого человека и тут же корчился от удара под дых. Доведенный до отчаяния, подписывал «признания», что он польский шпион и член террористической организации. А шпионаж и терроризм обеспечивали только «вышку».

Я встретился с Серпенем в «камере старых большевиков». Их было четверо, с дореволюционным стажем. И еще к нам бросили розовощекого девятнадцатилетнего Альфреда Бенека, сына бывшего наркома земледелия. Его арест, как и арест многих сотен сыновей и дочерей «врагов народа», был подтверждением на деле формулы Сталина: «Сын за отца не отвечает». Мать Альфреда тоже посадили, а десятилетнего брата под другой фамилией сдали в детский дом.

Соседняя камера также была коммунистической. Там сидели преимущественно командиры Красной Армии, которых брали подчистую летом 1937 года. С учебных полигонов, из летних лагерей, с пограничных застав везли и везли в тюрьму и в «американку» комкоров, комдивов, полковников и майоров. На выцветших гимнастерках темнели следы боевых орденов времен Гражданской войны. Были летчики и танкисты, артиллеристы, и саперы, кавалеристы и пограничники, большей частью уже немолодые, закалённые в боях командиры. Встречалась и молодежь; сидели со мною в общей камере «американки» лейтенанты Витебского авиационного полка. Вначале они посмеивались, считая случившееся недоразумением, очевидной ошибкой, но конвейер перемолол и их — сошел с ума в камере Кравцов; Филатова и Сударикова вызвали в трибунал и они не вернулись.

Однажды ночью из соседней камеры настучал бывший полковник: «Доведён до отчаяния. Прошу разрешения сегодня же решить собственную судьбу…» Партгруппа нашей камеры посовещалась, осудила малодушного товарища и даже думать запретила о самоубийстве. Заверила, что всё выяснится, партия вскроет злодеяния и покарает виновных. Полковник ответил: «Повинуюсь»,— но впереди его ждали только муки. А Серпеня двое здоровенных выводных поволокли на очередной страшный допрос.