19 лет

«Черный ворон» доставил нас в городскую тюрьму. Мы не виделись целый год и теперь рассказывали, кто с кем сидел, чего добивались следователи, утешали, как могли, Женю и сами всё еще верили, что вышло недоразумение, разберутся и скоро выпустят. Видимо на ночную смену кого-то мордовать и и «раскалывать» шел следователь Серашов. За год он хорошо перезнакомился со всеми нами. Он улыбнулся и весело спросил: «Ну, по скольку отхватили?.. Считайте, что вам повезло. Сегодня принят новый указ и сроки увеличены до двадцати пяти лет». И не торопясь прошествовал к железной калитке, поправляя фуражку с голубым верхом.

Может, и вправду повезло? Ведь могли и расстрелять, как Головача, Коваля, Вольного, Лявонного15, Харика, Морякова, Зарецкого, Сташевского, Чарота, как Зимиёнка и всю «группу Клименка», как тысячи таких же честных невинных мучеников. Вновь в висках стучит кровь и не находят ответа одни и те же вопросы.

В пересыльную камеру тюремного подвала в считанные дни согнали несколько десятков белорусских литераторов, которых миновала вышка. Очутились на одних нарах Сымон Барановых16 и Борис Микулич17, Янка Скрыган и Михась Багун18, Владимир Хадыка19 и Василь Шашалевич, Сергей Ракита20 и Станислав Шушкевич21, Алесь Розна и Сергей Знаёмый22, Зяма Пивоваров23 и Змитрок Астапенко24, Алесь Пальчевский и Сымон Куницкий25, директор Дома писателя Василь Залуцкий и начальник Главлита Александр Якшевич, еврейский прозаик Шимон Горелик — да разве всех вспомнишь и сосчитаешь… Самым большим оптимистом был Алесь Звонак26. Он логично доказывал, что очевидную глупость заметит разумный и честный человек и весь этот контрреволюционный миф развеется как пыль. Когда же мы узнали, что прокурор Глезер, подписывавший ордера на наш арест, сам выносит на втором этаже тюрьмы парашу, то вообще воспряли духом. Значит, что-то уже меняется к лучшему. Без товарищеских слов утешения, без надежды никто бы не перенёс тюрем и лагерей.

В те дни мы надеялись на амнистию к двадцатой годовщине Октября, и в каждой камере находились убежденные оптимисты, теоретики амнистии. К ним шли, как на исповедь, облегчить душу, утешиться, поверить в освобождение, в справедливость, они чем-то напоминали горьковского Луку — поддерживали веру и надежду доведенных до отчаяния. Особенно выделялся бывший армейский политработник высокого ранга Иосиф Львович Ковтун. Маленький, лысый, с пылающими чёрными глазами, бледным нервным лицом, он сидел по-турецки на отдельном топчане, ибо пользовался уважением всей камеры. Вокруг него всегда толпились отчаявшиеся люди, жаждавшие утешения, поддержки, веры в близкую волю. Ковтун был пламенный оратор и убежденный теоретик, массовые аресты он объяснял злодеяниями вредителей из следственных органов. Они обманывают товарища Сталина и народ, подрывают авторитет партии, их скоро разоблачат, и все мы выйдем на свободу, восстановленные в партии и прежних должностях. Он убежден, что уже наверняка подписан указ об амнистии всех осужденных по политическим делам и двадцатую годовщину мы будем встречать дома. Малограмотные колхозники выменивали за пайку клочки бумаги, и Ковтун писал за них полные патетики «слезницы» великому Сталину. В них он вкладывал свою политическую эрудицию военного пропагандиста и лирический литературный талант. Иногда получалось так “жаласна”, что читая свои жалобы, сам вытирал глаза, а “заказчики” шмыгали носами и кулаком размазывали по щекам слёзы. Говорили: “Гэты развярэдзіць любому душу”. И надеялись на доброе сердце.

Как бы ни складывалось, всех нас поддерживала потаенная вера в душе, что разберутся во всем непредвзятые люди, едва только узнает о страданиях невинных «великий и мудрый отец народов». Считай, все были загипнотизированы этим страшным именем, верили в его мудрость, честность, доброту. Но именно эти человеческие черты вытравлялись безжалостно, людей превращали в доносчиков, лжесвидетелей, садистов и палачей. А позже уничтожали их как опасных свидетелей преступлений. Понимание этого пришло, к сожалению, с большим опозданием, хоть и тогда порою думалось так, но признаться вслух было нельзя не только перед близкими, но и перед самим собою.

В; камеры просачивались слухи (их называли «тюремными парашами»), что многих наших следователей за преданность и беззаветность в борьбе с врагами народа награждали орденами, но через некоторое время арестовывали и их, уничтожали в тех же подвалах, где сами они убивали наших друзей. На их место набирали новых палачей, и машина террора работала без сбоев в заданном режиме и темпе. И так все время: одних костоломов сменяли другие, конвейер работал безостановочно.

Понимание происходящего пришло теперь, а тогда? Тогда по наивности верили в лучшее и покорно шли на муки. А без веры даже те немногие, кто выдержал нечеловеческие страдания до конца, не дотянули бы до освобождения.