19 лет

Вспомнилось, как в туалете за ржавой трубой нашли записку на обрывке махорочной пачки: «Простите, если в чем-то виноват перед вами. История скажет правду. Платон». Так прощался бывший первый секретарь ЦК комсомола Белоруссии, член ЦК КПБ, член правительства, честнейший человек и писатель Платон Головач.

Пока гремел, покачивался вагон, никто не спал, перебирали кошмарные триста шестьдесят дней и ночей этого кошмарного года. А впереди была тайна, загадка, неизвестность. Нас отучили задавать вопросы, думать о грядущем дне. За нас думали и решали следователи, надзиратели, судьи, конвой — наши страшные опекуны.

Далеко за полночь в зарешеченных окнах замелькали редкие тусклые огоньки. Поезд стал. Когда разошлись прибывшие пассажиры, нас вывели в черную как сажа темень и приказали сесть в едва подмерзшую грязь. Стучали о землю приклады, подбитые подковками сапоги, пахло паровозным дымом, казармой и псиной от мокрых овчарок. Потом поставили по четыре в ряд, начальник конвоя прочитал обычную «молитву» и скомандовал: «Направляющий, вперед!» — и повели по темным и грязным окраинам Могилева. По дороге Шашалевич задыхался и часто спотыкался, и мы с Хадыкой поддерживали его, чтоб ненароком не оказался в шаге слева или в шаге справа от колонны. Долго шли в полной темноте, как слепые.

ТРЕТИЙ ГОД НА ОБЩЕМ СОБРАНИИ…

Во влажной темени пригнали в пустой гулкий двор старой, екатери-нинских времен, тюрьмы. Через узенькие зарешеченные оконца цедился слабый свет и валил густой пар. На вышках шевелились неуклюжие фигуры охранников. Всё наше «поголовье» пересчитал, сверил с формулярами начальник корпуса и повел по узким коридорам с низкими сводчатыми потолками. Запретили разговаривать, топать, команды отдавались шепотом, чтоб никто не услышал в камерах, что прибыл новый этап.

Надзиратель отомкнул железные двери, за ними — еще одни, в камеру величиной с футбольное поле. На нарах вдоль стен, вповалку на полу — не разберешь чьи ноги, чья голова — лежали сонные люди до самых дверей. Сюда же впихнули и нас. Арестантов можно трамбовать кому как вздумается. На моей памяти в камеры на двадцать человек загоняли по сто и как-то помещались.

Наша новая камера некогда была тюремной церковью, а теперь это перевалочная база невольников на Север. Людской муравейник храпит, бормочет во сне, скрежещет зубами, чешется и стонет.

Ужасный запах от разопревших, давно не мытых тел и огромной полной параши. Потолок и стены усыпаны, будто брусникой, откормленными клопами, этими извечными спутниками всех арестантов. Они точнёхонько пикируют с потолков на свои жертвы и досасывают остатки крови из истерзанных расчесанных тел. От грязи, тоски и тесноты плодятся большущие бледные вши.

Переминаясь с ноги на ногу, мы остановились на пороге, не зная, куда ступить. А надзиратель толкает сзади, ему надо запереть двери. Разбудили старосту камеры. Переступая через спящих, подошел высокий, с маленькой головой мужчина в коротких рыжих кальсонах, бывший белыничский учитель Гайдукевич: «Откуда? Что слышно на воле?» А мы той воли уже второй год не видели… На длинной фанерной дощечке староста начал переписывать нас. И от первых же фамилий растерялся: «Уж не писатели ли вы, товарищи? Мы же ваши произведения изучали в школе, а потом фамилии позачёркивали, портретики вырвали. Бог мой, за что же вас столько?!»

Переписал всех и предложил размещаться. Но где? Гайдукевич растолкал спящих, велел потесниться ещё, лечь на бок. Три Сергея — Ракита, Знаёмый и я, нашли уголок у печи под нарами. Тотчас дождем посыпались клопы. Кто-то окликнул Василя Шашалевича, позвал к себе. Это был известный солист-балалаечник радиокомитета Струневский.

В шесть подъем. Хочешь не хочешь, а должен вставать: надзиратели приносят пайки хлеба с пришпиленными щепочками довесками, отсчитывают старосте кусочки сахара. Гайдукевич раздает хлеб десятникам. В разных углах вспыхивают ссоры из-за горбушки. Их разыгрывают принародно: «Отвернись и закрой глаза… Кому?..» Горбушек всем не хватает, и дело доходит иногда до драки.