19 лет

Как только Домбровский немного отошел, он рассказал о своих томительных ночах в камере смертников; днем смертники спокойны - спят, ходят из угла в угол, а с приближением вечера нарастает тревога, охватывает страх: настораживает каждый стук, шорох, каждый шаг, кажется, пришла твоя последняя минута, а если заскрипит в замке ключ, кровь отливает от головы и от сердца, подкашиваются ослабевшие ноги, мутнеет сознание. Некоторые надзиратели заходили в камеру без нужды, расспрашивали про здоровье, самочувствие, грубо шутили, а для смертников это были страшные муки. Закрывались двери, боль отпускала сердце, тебя не повели туда, откуда нет возврата. И возвращалась надежда на милость. Часто к Домбровскому подсаживался Шашалевич и деликатно расспрашивал про мысли и чувства человека в страшной камере.

В конце ноября начали выдергивать по нескольку человек на этап. Один за другим исчезали товарищи. Были короткие прощания, торопливые объятия, запоминались адреса родственников, чтобы потом списаться. Наивными мы были мечтателями, - никто никого не нашел, никто никому не откликнулся. Увели с вещами Барановых, Багуна, Микулича, Звонака, Астапенку, Скрыгана, Хадыку. С Василём Антоновичем мы простились у порога. «Держись, ты ж молодой. Может, удастся вырваться живым. Прощай». Мы обнялись. 3акрылись двери, и я больше никогда не увидел его, а рассказать о трагичной судьбе этого замечательного драматурга и человека исключительной доброты, честности и таланта — моя святая обязанность; по праву памяти, по долгу последнего свидетеля, я должен.

Нашу последнюю группу отправляли на этап в декабре 1937 года. Обычно, всё позорное и преступное совершается ночью. Нас и повели далеко за полночь в далекий от вокзала тупик и загнали в «телятник» со сплошными нарами, дырами в полу и железной печкой из бочки. *Везли несколько уголовников и нас, давних друзей и знакомых, куда-то на восток. Часто наш состав загоняли на сутки, а то и на двое в тупик, не разрешали высовываться в зарешёченные окна, кричать и громко говорить. По далёкому голосу из репродуктора догадывались, что стоим в Орше, потом в Смоленске. Москву узнали по отправлению электричек, а когда тронулись, сквозь заплетенные колючей проволокой и решетками оконца увидели, как проплыли рубиновые звезды. Как они были близко и как недосягаемо далеко!

В вагоне мы держались независимо и дружно. Не дали уголовникам взять над собою верх. С нами был и Володя Межевич. И здесь он всех покорил своими «романами».

Так мы и приехали в студеную заснеженную тайгу на муки и на погибель.

ТРАГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

В 1939 году лагеря начали пополняться освобожденными из под пилсудчины сыновьями и дочерьми Польши. Несколько эшелонов их прибыло в лагерь под Томском, а из него отечественных узников, чтоб не контактировали с «зарубежным контингентом», развезли по другим лагерям. Попали томскинлаговцы и к нам.

Новых этапников всегда расспрашивают каким в их прежнем лагере был режим, как кормили, не встречались ли знакомые. Однажды бывший украинский учитель сказал, что был вместе с белорусским писателем Шашалевичем, но его погнали потом не то на 27, не то на 28 лагпункт. Сколько я ни искал Василя Антоновича всё было безрезультатно. Обидно, что неподалеку живет близкий человек, а связаться не удается. Я расспрашивал бывшего учителя обо всём, что ему известно про Шашалевича. Новый знакомый рассказал, что Шашалевича сразу из тюрьмы повезли на Колыму. Восемь месяцев он просидел во Владивостоке на пересылке и так дошел, что комиссия вернула его на материк. Он попал в Томасинлаг. Работал там в бухгалтерии, в санчасти регистратором. Часто выступал в концертах, сочинял частушки и скетчи. Безусловно, это был Василь Антонович с его неугомонным характером, но связаться с ним никак не удавалось.

Тех, у кого срок заканчивался во время войны, оставляли, как правило, в зоне «до конца военных действий», а потом «до особого распоряжения». Счастливчиков выпускали за проволоку без права выезда с территории лагеря. Они считались вольнонаемными, скитались по квартирам и были послушными холуями начальства. Такой же «лишенец» по фамилии Балясный прибыл к нам на должность мастера леса. Однажды я спросил, не встречался ли ему случайно Василь Антонович Шашалевич. Он довольно долго молча смотрел на меня, потом сказал: «Кем он тебе приходился?» — «Товарищ. По одному делу проходили». Балясный начал издалека: «По состоянию здоровья он не мог работать на повале. Пристроили статистиком в санчасть. Работа лёгкая, да и перепадало кое-что с больничной кухни. Как-то сочинил он весёлую юмористическую пьеску из лагерной жизни. С разрешения КВЧ её поставили на лагерной сцене. Все: аплодировали, благодарили автора. А ночью его вызвал «кум» и учинил разнос похлеще допроса. Обвинил в поклёпе на воспитательную систему лагеря, в компрометации руководства, в продолжении пропаганды вражеской идеологии. «Новое дело на тебя заводить не буду. Завтра пойдешь в лес, а там… и сам загнешься»,— сказал на прощание.