19 лет

Уполномоченный слово сдержал: Шашалевича отправили в лес, но ни пилить, ни грузить он не мог — обострился застарелый туберкулез. Василя Антоновича посадили на складе возле костра отмечать вывозку возчиками древесины. Вокруг склада было оставлено несколько десятков отборных деревьев-семенников — пройдет время, и вырубленный квартал зарастет самосейками. Шашалевич сидел у костра со своей фанерной дощечкой, как вдруг, неизвестно кто подпилил семенную березу и пустил её прямо на Шашалевича. Она придавила учетчика к пылающему костру. Возчики услышали гул падающей березы и страшный крик. Подбежали, а в костре живьём горел раздавленный деревом учётчик. Поднять берёзу не хватило сил. Побежали на лесосеку за пилой. Распилили толщенное дерево и вытащили обгоревшего, с вытекшими глазами несчастного. Только под вечер его привезли в санчасть. Врач, медсестра и санитарки плакали, как по самому родному. Все знали, кто осудил на такую ужасную мучительную смерть честного и талантливого человека.

Когда, где и с кем похоронили Василя Антоновича Шашалевича, никто не знает и не узнает уже никогда. Там шумит в извечной печали тайга.

Трагичная смерть и незабываемый образ этого чистого, как сама совесть, человека — моя неутихающая боль.

Однако и это ещё не все. На этом трагедия не кончается. Думая о Василе, я часто вспоминал его беленькую, молчаливую Веру и их первого сыночка. Василь, влюбленный в поэзию Гейне, и сына назвал Генрихом. Куда их забросила война и горькая судьба, живы ли, узнают ли, как погиб их отец и муж?

Шли годы. Жизнь крутила и мотала меня во все стороны: были короткое освобождение, новый арест, следствие, тюрьма, этапы и пересылки и «вечная ссылка» в Сибирь. Наконец — реабилитация. В 1956 году вернулся в Минск на прежнюю должность в радиокомитете. Изголодавшись по творческой работе, я часто выступал перед микрофоном и в печати. Однажды сентябрьским днем в редакционную комнатку вошла женщина с обветренным лицом, седыми прядями, в старой линялой кофте. Поздоровалась и молчит. Гляжу и ничего знакомого в её облике не нахожу. «Неужели так изменилась?» — застенчиво спросила она. Я молча развел руками. «Я — Вера Шашалевич!» — «Боже мой, откуда?..» Я схватил её шершавую руку, усадил, начал расспрашивать. Вера рассказала, что до войны изредка приходили письма от Василя из Владивостока, из Томска, из Горьковской области. Но потом всё как в воду кануло. В какие двери ни стучалась, не добилась ничего. Лишь недавно известили, что реабилитирован посмертно. А когда, от чего умер и где похоронен — неизвестно. Чтоб как-то прокормиться, сберечь единственную утеху — сына, съехала в деревню Волма Дзержинского района. Сына вырастила. Сейчас Генрих служит в армии.

В колхозе самая горячая пора, все на картошке. Едва отпросилась у председателя на день, чтобы съездить в Минск. Может, я что-нибудь знаю? Не научившись врать, я едва сдержался, чтоб не сказать всю ужасную правду. Я не мог добивать несчастную женщину. Лишь покрутил отрицательно головой и сказал, что в Литфонде за реабилитированного мужа можно получить денежную компенсацию. (Чем же можно компенсировать загубленную жизнь человека?..)

Я повел Веру Сымоновну на улицу Энгельса, в старый Дом писателя. Директор Литфонда быстро оформила документы на выплату шести тысяч дореформенных денег. Но в кассе такой суммы не нашлось. Пообещали выплатить через два дня. Вера знала, что председатель больше не отпустит её, и оставила адрес, чтобы деньги переслали по почте.

Мы пообедали в привокзальном кафе, расстались на автобусной остановке. Через два дня мне сказали, что деньги отправлены, я успокоился и вновь погрузился в свои заботы.

Миновали осень и зима. Весною разговорился как-то со знакомым критиком, он часто ездил с лекциями о белорусской литературе, и у него было много интересных встреч. Уже прощаясь, он спросил, знаю ли я, что случилось с вдовой Шашалевича. И рассказал ещё одну страшную историю.

Вера квартировала у редко бывающего трезвым колхозника Михася Крыловича. Едва она вернулась из Минска, по деревне покатилась молва, что Шашалевичиха получила за мужа по почте целых шесть тысяч. В то время, когда трудодень был копеечным, такая сумма казалась баснословной. Она не давала покоя хозяину хаты, и в припадке пьяного угара, когда Вера управлялась у печи, он зарубил ее ударом топора. Перетряс сундучок, но вместо денег нашел новенькую сберегательную книжку. Протрезвев, он пошел в сарай и повесился.

Так трагедия, начавшаяся в 1936 году, обернулась тремя ужасными смертями. Обо всем этом я узнал лишь после возвращения из ссылки и должен был рассказать, нарушив хронологию повествования.

А в лагере мне предстояло страдать еще очень долго.

В ШАЛМАНЕ