19 лет

Нас построили. Пришли начальники лагпункта и УРЧ (учетно-распределительной части) и какой-то приезжий, черненький и шустрый, как мышь, в синих галифе и защитной сталинке с широким ремнем. Вызывали по одному, и он рассматривал каждого, как цыган коня на ярмарке. Старых и слабых браковал сразу же, молодых и более или менее крепких отставил в сторону. К команде блатняков, выпущенных из кондея, присоединили и меня. «Двадцать минут на сборы, и всем со шмотьем на вахту!» — приказал приезжий начальник. А как же моя недоваренная каша? Узнает ли Алесь куда меня загнали? Да и сам я ничего еще не знаю. Тут все засекречено. Забирают человека, и он исчезает навсегда.

За вахтою нас приняли два стрелка. Бывшего «домушника и скокоря» Васю Лебедева назначили бригадиром погрузочной бригады. И потопали мы на девятый лагпункт, к своему новому пристанищу.

Вор в законе может лишиться всего, но только не пестрого одеяла и подушки. Они — символ принадлежности к высшей блатняцкой касте. На этапах шмотки пахана обычно несут «шестерки»— парни на побегушках, безропотные исполнители воли хозяина. Скарб нашего бригадира нёс мордастенький, угреватый, узкоглазый Ванёк Сиповка, а тонкий, сухопарый Лебедев в хромовых сапогах с закатанными голенищами нервно циркал слюной сквозь зубы и брезгливо поглядывал на свою бригаду доходяг и порою бурчал: «Бля буду, откуда вас набрали столько фитилей? Ну и роботнем в рот мазанному начальничку. Только успевай подавать вагоны!» — «Разго-о-оворчики!» — кричал конвоир. «А строевого песняка можно врезать, гражданин начальничек?» — «В кондее попоешь, а тут не вякай. Давай шире шаг!»

В лесу вышли на узкую, уходящую вдаль железнодорожную просеку. Лагерная одноколейка тянулась более чем на сто километров. Едешь - по обе стороны вековые леса, изредка станционные будочки и склады, и больше ничего не увидит даже зоркий глаз. В таежной глуши в трех - пяти километрах от железной дороги за колючей проволокой зоны лагпунктов и множество подкомандировок, с вышками, бараками, кондеями, своею жизнью, своими трагедиями, страданиями, слезами и смертями. Сколько в этих вековых Шереметевских лесах гибнет нашего брата никто точно не знает и не скажет.

Мы пересекли железнодорожную колею и вышли на лесную дорогу. Светит солнце, с ветки на ветку порхают синицы и дрозды, дрожит паутина, на обочинах дороги покачиваются синие колокольчики и лопушится папоротник. Идиллия. Но нам к этим колокольчикам и папоротникам можно прийти только с пулей в затылке, упав на теплую землю,— это единственное возможное избавление от мук и безысходности.

Слева начались бесконечные штабеля дров и деловой древесины, к ним от основной железнодорожной магистрали брошен «ус». Вот-вот пойдут один за другим составы порожняка, и не станет ни дня, ни ночи, только — «давай, давай! Пошевеливайтесь, в бога душу, оглоеды, вредители, срывщики плана!». Запылают в ночи костры и факелы с мазутом, погрузку сменит подноска на триста метров, будешь нести бревно и засыпать на ходу, спотыкаться о пни, падать, сбивать колени и «заряжать», в конце концов, туфту в пульмановских вагонах.

Лебедев глянул на бесконечные штабеля: «Ну, мазурики, вот вам и фронт работы. Вкалывай, покуда пуп не развяжется. Помантулим, начальнички, на досрочное освобождение».— «Еще раз вянешь, загремишь с вахты в кондей»,— вскипел конвоир. «Кондей для людей, а свобода для б…» — огрызнулся бригадир, его авторитет на глазах рос.

А вот и само наше новое пристанище. Ого, да здесь только одна палатка — огромную квадратную площадь окаймляют длинные бараки, столовая с высоким крыльцом, пекарня, каптёрка, санчасть и, конечно, под вышкою в отдельной зоне кондей. Разве ж можно в тюрьме да без тюрьмы? Посчитали и запустили в пустой барак. Кое-где на нарах видны чьи-то скрученные шмотки и несколько пёстрых одеял. Значит, свои «законники» уже имеются. Молодой одноглазый дневальный, до пояса голый, аж синий от наколок. На груди, на руках и на спине целая картинная галерея, все сюжетные рисунки выполнены квалифицированно, в реалистическом плане. Вот орёл несет в когтях красавицу, вот русалка с рыбьим хвостом играет на гуслях, вот решётка, кинжалы и надпись: «Не забуду мать-старушку». Над сосками— профили Ленина и Сталина. Подобные наколки я видел у многих лагерных старожилов. Они были уверены, что с такой татуировкой никто не решится расстрелять их. Не знали, бедолаги, что обыкновенно стреляют в затылок. Действительно, блажен, кто верует.