19 лет

Перейдя в бригаду Кувшинова, я редко виделся с Водопьяновым. На него из-за чего-то взъелся начальник лагпункта и неделями держал в кондее. Ну, а я тем временем довольно быстро доходил на повале и ночных погрузках. Жена отреклась от меня, дядькины посылки приходили редко, а лагерные харчи не соответствовали работе. Чтобы поддержать ослабевших, бригадиры посылали их по очереди дежурить на кухне. Выпало такое счастье и мне: я ходил с поварами в каптерку за продуктами, наблюдал, как закладывают в котлы обтянутые пленкой бараньи ребра. Их сушили на солнце где-то в степях Казахстана, и вместе с накипью всплывали шапкой белые черви. Их снимали шумовкой, да где ты их всех переловишь? Повара понимали, что дежурный пришел не контролировать их, а просто поесть, кормили его досыта и делали всё, что им хотелось. Самым сказочным деликатесом была жареная картошка, консервированная с жиром фасоль, а баланды и каши ешь — хоть распояшись, и наедались до одурения и революции в желудке.

После закладки котлов дежурному делать на кухне нечего, но уйти нельзя, вдруг явится начальник: «А кто дежурный?..» Тянись в струнку и рапортуй: «На котловом довольствии… по первому котлу… по второму…» — и так далее. Вот и отираешься целый день, по нескольку раз снимая пробу.

Из столовой долетали невнятные голоса. Пошел поглядеть. На сцене репетировали «Платона Кречета» — преимущественно «придурки». Платона играл Водопьянов. Его приводили из кондея и после репетиции отправляли обратно в камеру. Лиду играла врач Ольга Григорьевна Виноградова, милая, красивая, отзывчивая ленинградка. Срок у неё был, как и у всех, — десять лет, но жила она в отдельной комнатке при санчасти, в так называемой «кабинке», и спасала, как могла, лагерников. Играл и одновременно суфлировал каптёр Ваня Воронов. Увидел меня и спрашивает: «Фитиль, а ты читать умеешь?» — «Умею маленько».— «Давай сюда, посуфлируй». В лаптях, обшарпанной телогрейке и прожжённых ватных штанах, я полез на сцену и вдруг засомневался, не разучился ли я читать, ведь сколько лет не видел печатного слова. Взял пьесу и начал подавать реплики с соответствующей интонацией.

Закончился первый акт. Воронов и говорит: «Слушай, у тебя же здорово получается! Сыграешь Аркадия, а?..» Я засмеялся и изобразил рыцарский реверанс: «В моей элегантной одежде только и играть влюбленного доктора». — «На спектакль мы оденем тебя как игрушку».

Это было заманчиво — хоть на несколько часов почувствовать себя человеком, надеть белую рубашку и приличный костюм, и я согласился. После

репетиции Ольга Григорьевна подошла ко мне и тихо сказала, чтоб зашел к ней вечером в санчасть.

Когда раздали ужин и я сдал дежурство, заинтригованный приглашением, медленно пошел к санчасти. В домике под вышкой было две палаты, амбулатория, кухонька и комнатка докторши. Медсестрою и кухаркой была седенькая, в больших очках, интеллигентная Валентина Михайловна Яцевич. В нашем спектакле она очень естественно играла роль матери Кречета. Постучался в приемный покой. «Да, пожалуйста!» — послышался голос Ольги Григорьевны. В комнате топилась голландка, докторша сидела на положенном набок табурете перед раскрытой дверцей. Блики огня окрашивали ее изящную фигурку и светлое лицо, отмеченное неброской, немного таинственной красотой. Она встала, пригласила сесть на амбулаторный топчан и села рядом. Я нарушил молчание: «Слушаю вас, Ольга Григорьевна».— «А я слушаю вас… Расскажите о себе. Кем работали на свободе, где и как жили».

Я коротко ответил на вопросы докторши, даже сказал, чем болел когда-то. «Вы систематически недоедаете. Я поставлю вас на санитарный паек. Будете приходить после работы к Валентине Михайловне, и она покормит вас дополнительно. Если станет невмочь, приходите на прием, запишу в список освобожденных от работы». Я поблагодарил и встал. Ольга Григорьевна подала мягкую ручку, едва сдержался, чтоб не поцеловать её. «А будет очень тоскливо заходите после вечернего приема просто так, поговорим у этого огонька…»

Я вышел утешенный и обрадованный. Как же немного нужно человеку – внимание, участие,— чтоб и в этой преисподней почувствовать себя счастливым. Казалось, сам Бог послал мне спасение, верилось, что благодаря поддержке доктора и санитарному пайку окрепну. И, превозмогая стыд, я стучался в больничную кухню — по вечерам, потихоньку, уже после того как «санпаёчники» отужинали. Я понимал, что подкармливают меня из сострадания как нищего, которого дальше кухни не пускают. Приветливая Валентина Михайловна видела мое смущение, от чистого сердца угощала запеканкой и киселем, говорила как с равным о наших репетициях, о таланте Водопьянова. «Вот и меня, старуху, уговорили податься в артистки. Поупрямилась, а потом подумала - нужна же людям хоть какая-то отдушина, хоть чем-то забыться, и спектакли утешат их, когда они приползут с лесосеки. Хотя, конечно, концерты эти похожи скорее на пир во время чумы». Из кухни я проходил мимо комнатки Ольги Григорьевны, видел на марлевой занавеске её тень и поторапливался, чтоб никто не заметил и не услышал меня.