19 лет

Шёл по широкой, особенно грустной и пустынной улице и укорял себя, зачем зацепил землячка, разбередил только раны, но и сдержаться не смог. Незаметно оказался на окраине, у базара. Здесь за вкопанными столами женщины торговали репчатым и зеленым луком, брюквой, яйцами, овечьей шерстью, кедровыми орешками, какими-то обносками. На столе под навесом из толя лежали почти новый китель, синие бриджи и фуражка с голубым верхом. Все это добро продавал уволенный в запас Пушиков. Райотдел сильно сократили, и оказавшиеся без дела работники разъезжались кто куда. Я растерялся. Отвернулся и он, надеясь, что я не замечу его. На нем была светлая кепка, безрукавка и сандалеты. В цивильном он выглядел и вовсе дробненьким и ничуть не грозным. И всё же я не удержался и подошел. «Продаете?» Пушиков стрельнул злым взглядом: «Нет, проветриваю».— «Жаль, я бы купил фуражечку… на память». Взял и примерил ее. «Нет, мала, не то бы пофорсил… Как же мы боялись её!»

КРЕМЛЕВСКИЕ КУРАНТЫ

После относительного освобождения я еще почти два года терпеливо ждал маленькую бумажку, которая возвращала мне человеческое достоинство, волю, права, незапятнанное имя. Дни, недели и месяцы тянулись медленно, но надежда не покидала нас.

Прокуратура опротестовала обвинения 1936 и 1949 годов и передала дело Коллегии Верховного суда БССР. Я представлял, сколько там разбиралось судеб живых и давно похороненных в вечной мерзлоте, чтобы снять с их родных и близких страшное клеймо. Поторапливая время, я работал с полной самоотдачей в школе, занимался хозяйством: летом косил и стоговал в тайге сено, зимой ухаживал за коровой, пилил и колол дрова, каждое утро откидывал от крыльца снег, пробивал в сугробах, что были повыше меня, траншею к родничку на берегу Биазинки, вырубал высокие ступеньки на обледенелом спуске, чтоб можно было подняться с ведрами воды, по субботам топил баню, ходил на порученные мне десятидворки.

И в школе увеличилась нагрузка: прибавилось тетрадей, планов, доверили классное руководство, а наш драмкружок каждый месяц устраивал в клубе премьеры. И нас уже приглашали на праздничные учительские вечеринки, где было всегда много бражки и водки, не очень пристойных шуток и песен до хрипоты. Однажды ко мне подсела пьяненькая Бугаёва и зашептала: «Не пьешь, умненький, посмеиваешься над нами, а я вот с горя заливаю, бывает, очи. Ну что это за жизнь — без мужа растить четверых детей, а я ж ещё не перестарка. И мою молодость этот ирод Берия испоганил — сгноил где-то отца. Потому и осталась недоучкой, приехала сюда. Муж был правильный и идейный и меня такой воспитал. Столько носила камень на сердце — и вот признаюсь. Знаю, трепаться не будешь, уедешь скоро и забудешь нас, дураков». И прослезилась. Мне стало жаль её, тоже жертву нашего времени.

Наконец пришел долгожданный конверт из Верховного суда. Большей радости в моей жизни не было: 19 октября 1955 года я был полностью реабилитирован! Снова 19-го и ровно через 19 лет — я повторяюсь, мне трудно не повторяться. Ведь это были не просто календарные годы, а каждодневные нечеловеческие испытания в одиночках, на «конвейерах» в следственных кабинетах, в карцерах, на непосильных работах на лесоповале, погрузках, на прокладке лежнёвок и железных дорог. А нормы! Теперь я и сам не могу представить, как мы выполняли их на шестистах граммах хлеба и трех мисках баланды. Откуда что бралось, силы и терпение? Один такой тернистый путь некоторым удалось выдержать, так он повторился в 1949. Почему? Зачем? Зачем отняли молодость, лучшие годы, и не у меня одного, а у миллионов ярких и талантливых людей и простых землепашцев, которых, как Руденко, брали «по плану»? Где они? Кто перенес всё и вернулся?.. Но и на тех, кто выкарабкался из ада, долго глядели косо, а порою и сейчас глядят «праведники» образца 37-го.

Всё чаще приходили письма от товарищей и знакомых по ссылке. Виктория Сергеевна и Элла Григорьевна вернулись в Москву и уже устроились на работу, Анна Яковлевна — в Ленинграде, Вера Михайловна — в Баку, начала ходатайствовать о восстановлении в партии, Кинаш — в Краматорске, пошел на свой завод, Вацлав — в Минске. И все приглашали к себе, просили не обминуть по дороге домой. А где тот дом, я и не знал, но оставаться тут больше не мог. Вот когда я понял, что такое ностальгия. Мне снилась Белоруссия, я разговаривал сам с собою на родном языке, вспоминал забытые песни, запахи аира и яблоневого цвета. Я бредил родной землей. Где бы ни был, что бы ни делал, думал лишь об одном. Все валилось из рук. Аля успокаивала, уговаривала дождаться лета и тогда собираться в путь. Но куда? Кто ждет нас, кто приютит? Там же — ни кола ни двора, а здесь, что ни говори, своя хата, какое-то хозяйство и работа, с которой больше не снимет Стряпченко.