19 лет

И всё же мне день ото дня становилось всё тяжелее и тяжелее. Только на уроках забывал о своих горестях, когда так ясно и доверчиво смотрели на меня глаза детей бергульских кержаков, кардоновских белорусов, веселовских татар и остяков. Я любил этих непосредственных и мудрых, наивных и прозорливых ребятишек. Повзрослев, они, наверно, поняли, что зря всё же дразнили меня «Дэр манном», задавали оскорбительные вопросы, бывали неслухами и лентяями.

После зимних каникул я подал директору заявление об освобождении от работы. Он растерялся. Допытывался — может, обидел кто, уговаривал закончить учебный год. Я понимал его, знал о своих обязанностях, но оставаться не мог — воля звала, воля, где ничто не будет напоминать об этих семи мучительных годах. Евгений Павлович позвонил в районо. Мне было слышно, как Маевский напустился на него. Директор развёл руками и вернул заявление.

Пришлось тащиться в район. Маевский тоже начал с уговоров, соблазнял должностью завуча в районной средней школе с нового учебного года, обещал квартиру и хорошую нагрузку для жены. Но и при всей мягкости своего характера я был непреклонен. «Тогда через Прокуратуру заставим вас отработать две четверти!» — перешел на угрозы Маевский. «Семь лет я вам был не нужен, выпрашивал ради куска хлеба, как нищий, работу, своими увольнениями вы компрометировали меня перед учениками и их родителями. Вы представляете, в каких условиях я жил и работал? Извините, но оставаться больше не могу ни дня».

Пришлось идти и к прокурору, опять выслушивать обещания, уговоры. Я стоял на своём. Меня освободили с хорошей характеристикой и благодарностью за работу…

Во всех классах я дал последние уроки, продиктовал задания на дом и с комом в горле пошёл из школы. Мои уроки разверстали между учителями. Одни были откровенно рады добавке к зарплате, другие жалели, что покидаю их. Я отшучивался: «Оставляю вам в залог жену и детей».

Когда удастся выехать, точно не знал. Февраль — самый метельный месяц в Сибири. Бураны заметают дома по крыши, заваливают двери и соседи откапывают друг друга. Метёт и крутит так, что вытянутой руки не видно. Однажды в пургу мы с Алей чуть не погибли в нескольких шагах от собственной хаты. Пока шли с педсовета улицей, заблудиться не могли никак, но соступили в наш ложок — и утонули до подмышек в снегу… Барахтались, барахтались, а торной дороги нет как нет. Ветер валит с ног, над головой, как ведьмы, крутятся и свищут снежные вихри, полные снегу валенки сползают с ног. Выбились из сил и поползли, а куда — не знаем. Ползем в студёной воющей круговерти, боясь потеряться, держимся друг за друга. Чтоб перевести дыхание, я лёг, прижался щекою к жесткому сугробу, и померещилось вдруг, что совсем близко мигнул слабенький огонек. Неужели обманулся? Нет, не пропадает, дрожит на одном месте. Я схватил Алю за ворот полушубка и потащил на огонь. Перевалились через заметенное прясло и вскоре оказались у своего крыльца. Вошли как два снежных столба. Электричество давно отключено, на столе горела и спасла нас прикрученная лампа, дети оставили.

Такая же пурга расходилась и теперь. Гусеничные тракторы таскали огромные бревенчатые клинья, пробивали дорогу машинам, что возили зерно. И внезапно всё стихло — как и не бывало. Заискрились дивные сугробы, ударили морозы с багровыми рассветами и малиновыми закатами. В Барабинск собирался ехать колхозный шофер, медлительный, губастый и молчаливый Ахмед Асанов и пообещал взять меня.

Утром с небольшим чемоданом я пришел к нему домой. Грузовик стоял во дворе, под ним горел костерок, на котором Ахмед грел мотор. Меня провожали Аля и дочка. Я простился с Таней, она вытерла рукавичкой глаза и побежала в школу. Мы зашли в дом. Ахмед неторопливо хлебал затирку и молчал. У Али первого урока не было, и она терпеливо ждала…

Вдруг в сенях послышался топот, и в кухню ввалился весь мой класс: заплаканная Таня сказала ребятам, что я уезжаю, они сорвались с урока и вот примчались проститься. Я расчувствовался до слез. Горько было оставлять этих искренних, работящих с самого детства, мало видевших радости, жадных до знаний детей, но что я мог поделать?.. Мои милые ученики махали руками, пока машина не свернула за последнюю избу.

От Барабинска до Москвы ехал более четырех суток в переполненном, душном и шумном до одури вагоне. На станциях сходили одни, садились другие со своими новостями и разговорами. В Кунгуре почти весь поезд бросился к привокзальным ларькам, и вагоны наполнились глиняными и фарфоровыми статуэтками Хозяйки Медной горы, самодельными украшениями из уральских самоцветов, копилками — разукрашенными кошками и собаками с щёлками для монет.

По вагонам шастали недавно амнистированные мазурики. Я узнавал их с первого взгляда как давних знакомых по баракам и бригадам и отшивал несколькими фразами на блатном жаргоне. Видно, принимали за своего и оставляли за мной «сферу деятельности».