19 лет

В самой безысходной беде только человек спасает человека, только добро и сострадание ведут из мрака безнадежности к жизни и избавлению. Из тысяч вернулись единицы, из миллионов — сотни. Всё меньше и меньше остается свидетелей того кошмарного времени, когда каждый боялся собственной тени, когда сын не отваживался признать оклеветанного и замордованного отца, а отец — сына, когда по лужам праведной крови с изуверским скрипом ступали сапоги палачей.

Всё окрест от горизонта до горизонта тонуло во мраке лжи и казённой патетики; бравурные марши и громкие рапорты заглушали людской стон, плач и бандитские выстрелы в затылки честнейших сыновей народа.

Осиротевшие дети под гул барабанов и горнов, глотая слезы, по команде благодарили «любимого отца всех народов за свое счастливое…» сиротство. Сколько их не знало отцов и матерей?! Сколько их искало родные могилы, не нашло и никогда не найдет?! Убийцы умели заметать кровавые следы.

Я видел всё и всё пережил. Судьба смилостивилась, помогла мне выйти живым из ада и стать Свидетелем на Суде Истории. Я помню сотни фамилий, имен и лиц своих побратимов по неволе, что навсегда остались в вечной мерзлоте. Я помню садистов-следователей, преступников-«судей», надзирателей, лагерных начальников и конвоиров. Помню всё до мелочей и клянусь каждым словом, каждой строкой говорить только правду, чтоб знали люди и никогда не позволили обмануть себя новой ложью, новой изощренной дьявольщиной. Свидетельствую, дабы наши потомки познали истинную волю, равенство и счастье на воскресающей земле. Клянусь и свидетельствую.

«ШАГ ВЛЕВО, ШАГ ВПРАВО»…

Одуревшие от нестерпимо густой духоты в набитом арестантском телятнике, мы вывалились через сдвинутую в сторону дверь в глубокий снег и плотное кольцо конвоя. Лёгкие разрывало от холодного свежего воздуха. После полумрака прокопчённого вагона искрящийся снег и звонкая синева неба до слез слепили глаза. В них кружились радужные кольца, росли, уплывали, пропадали и кружились вновь. От долгой неподвижности на нарах и под нарами деревенели ноги, их пронзали острые иголки, они были как чужие.

Единственная железнодорожная колея блестела меж сугробов и пропадала вдали. Вокруг заиндевевшие леса и леса. Неподалёку на сухостоине зловеще каркает ворона, словно предчувствуя скорую поживу, видно, принюха-лась к особенному арестантскому духу.

Пока выбирались последние, я разглядел поблизости небольшой дом из кругляка с побитой ржавчиной вывеской: «Ст. Постой Ж.Д.НКВД СССР». Это и есть наше пристанище. Но долго ли простоим на этом Постое? Наверное, кто-то из нас останется в этих лесах и снегах навсегда. Нигде ни души, кроме станционной постройки, ни дымка. Значит, погонят куда-то дальше.

Глубокий сыпучий снег пьянит давно забытым запахом замерзшего на стуже льняного белья, тишина и заметённый лес напоминали что-то родное, утраченную и недосягаемую волю.

Нас оцепили спереди, сзади и с боков конвоиры в серых шинелях и черных кубанках, они глядели на нас настороженно и с ненавистью, держа на изготовку длинные винтовки со штыками. Смотрю на них и думаю: «Что же погнало вас на эту собачью службу? Ведь вы, как и мы, лагерники, только по разные стороны проволоки. Кто надоумил вас, что мы «враги народа»? Может, честнее и преданнее нашему строю, чем мы, нет людей, а враги — это те, что целый год мордовал нас, выбивая неправду, чтобы честных людей подвести под «вышку» или загнать на погибель в шахты и в эти непроходимые леса. Какому дьяволу служат те, что истово ломали ребра старым коммунистам, что загоняли женщинам в соски отточенные карандаши, что ножками стульев мозжили пальцы ног и месяцами гноили в холодных и тёмных карцерах? Это они согнали нас сюда, а вас заставили держать нас на мушке. Где ж она, правда? И была ли она, существует ли вообще?»

Эти вопросы второй год бьют и бьют по мозгам, выворачивают душу, ни днем, ни ночью не дают покоя. Тем временем из вагонов сползают наземь немощные старые арестанты. Они копошатся в снегу, не могут подняться на ноги, а нам не разрешают подойти и помочь им.

В сторону отошел низкорослый, перетянутый ремнем и портупеями, с жёлтым портфелем в руке начальник конвоя и неожиданным для коротышки голосом зычно скомандовал: «Стро-о-ойся! Разобраться по четыре. Прадапраждаю: шаг влево, шаг вправо…» - тут кто-то буркнул: «…прыжок вверх…» «Прекратить агитацию!» — гаркнул начальник и закончил давно освоенную молитву: — …конвой стреляет без прадупраждення!» Пожалуй, этот белыничский или чаусский хлопец не одного своего земляка и соседа проводил в последний гибельный путь. Эх, думы, горючие думы, нет от вас спасу!

По обе стороны лагерной однопутки стоял мрачный, заметённый снегом лес. Позади нас, кружились, бросались на наши следы и вновь взлетали вороны, с елей шурша сползала снежная навись.