19 лет

Большинство из нас было в полуботинках, надетых на дырявые носки, в испревших за полтора года скитаний по камерам галошах и вытертых, как решето брюках, подбитых ветром пальтишках. Повезло тем, кого забрали зимой — у них были пальто на вате, шапки, а то и валенки. Тропа по целику вела в чащу. Снег набивался в ботинки, таял и намерзал ледяной бахромой на штанинах. Шли молча. У каждого за спиною на лямках — грязная торбочка с арестантским тряпьем.

Лес густеет. В глубине видны выворотни, сломанные под натиском метелей ёлки, с вершин с глухим уханьем срываются комья снега. Конвой по бокам вязнет в сугробах по самые «ступицы» и оттого исходит злобой, кричит, матерится и беспричинно лязгает затворами. Идём молча, будто похоронная процессия, лишь время от времени вздыхают и ойкают старики, их костерят в хвост и в гриву и подгоняют прикладами.

Шли, шли и, наконец, прибились к зоне. На толстых столбах аж в два ряда плотно натянута колючая проволока, по углам — сторожевые вышки под дощатыми крышами, на вышках в неуклюжих тулупах — стрелки. Охранников здесь называют стрелками, обязанность у них одна — стрелять. В кого и за что - не важно.

Вот и наше «прибежище»… Что нас тут ждет? Мучения и… смерть. Кто выдержит целых десять лет? Тянем шеи поглядеть, что там, за забором. Три строения. Одно длинное, два покороче и пониже. Из труб лениво ползёт сизый дым. Сереют припорошенные снегом длинные палатки. Остановились у широких ворот. При них сторожка на два окна. Над воротами на большой доске красным выведено: «Лучковая пила и канадский топор — кратчайший путь к освобождению». Что это за лучковая пила и канадский топор?— видно, познакомимся и будем с их помощью сокращать свой долгий срок.

Приказали разобраться по двое. Из пристройки вышел нескладный, с серым лицом, в новых подвернутых валенках вахтёр, на обвисшем поясе болтается кобура с наганом. Стоит, шутит, зубоскалит с начальником конвоя. Отпирать не торопится. Ноги окоченели, щёки покрылись гусиной кожей и сами по себе дрожат, губы не слушаются. Одно желание: поскорее под крышу, в тепло. С завистью посматриваем на барак и с опаской — на заиндевевшие палатки. Конечно, они-то для нас как раз и предназначены. Барак давно заселён.

Из зоны к вахте вальяжно идёт среднего роста мужчина в длиннополой шинели и кубанке. Они долго говорят о чем-то с начальником конвоя, закуривают и словно бы вовсе не замечают нас. Наконец он забирает у начальника конвоя наши формуляры и встаёт возле распахнутых ворот. И опять начинается старая песня: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок. Вызванный идет в зону и ждёт остальных. Мы, товарищи и знакомые по воле и пересылкам, держимся друг друга, чтобы быть вместе и тут. Один за другим проходим в зону. Около нас вертится чубатый широкомордый блатняк с фиксой на переднем зубе, в новом бумазейном бушлате, в подвёрнутых валенках и с толстой ребристой палкой в руке. Вероятно, и он какой-то лагерный начальник, если с ходу полез распоряжаться, подгонять медлительных ребристым «воспитателем». «Откуль, контрики, подвалили?» Услыхав ответ, скалится: «Бульба — картопля меленькая, а за Гомелем люди ёсцяка, гы-гы-гы!.. Ну, ты, пошевеливайся, долговязый троцкист!» — толкает он некогда уважаемого методиста наркомата просвещения Журавского. Тот едва переступает на распухших, будто набрякших водою, ногах.

«Усекайте, значит, так: я — ваш нарядчик Витек Милашечкин. Сейчас займем аппартаменты, разобьем вас, жмуриков-соколиков, на бригады и начнем искупать вину перед народом. Порядок такой: подъем в шесть, развод в семь, из барака вылетай без последнего. Кто будет чикаться, мой дружок поможет.— Он хохотнул и потряс увесистым дрыном.— За мною шагом марш!..» И повёл к длинной заиндевевшей палатке. Из нее, из торчащих жестяных труб, валил густой дым.

Палатка — метров на сорок, натянута на каркас из неошкуренного подтоварника. По обе стороны узкого прохода — сплошные двухъярусные нары. Посередине две печки из железных бочек, накалённые докрасна. Окон нет. На прибитых к столбам полках чадят три коптилки. Дымно, душно и пахнет жжёным тряпьём. В полумраке на нарах возятся какие-то тени; висят, как занавески, корявые вонючие портянки, мокрые бушлаты источают прокисший пар. Те, кто захватил место у печки, поджаривают на палочках остатки пайки, и раздражающе-заманчиво пахнет пригоревшим хлебом.

Мы, человек тридцать, заняли верхние нары, остальных из нашего этапа загнали в соседнюю палатку. Под нами настывшие сырые доски. От постелей мы давно отвыкли: что на мне, то и подо мною, в чём хожу, в том и сплю, тем и накрываюсь. Тюремные полы были большей частью сухие, а тут сидишь на мокром. Ветер гремит промерзшим брезентом палатки, в узком проходе снуют, копошатся похожие на нетопырей тени, протискиваются к печи, тянут к теплу скрюченные, как черные когти, пальцы. Всё это ожидает и нас. Мы впятером, товарищи по воле и по этапам, умостились рядом.