19 лет

И так до вечера. Отбоя ждешь как пощады. Но едва прилёг, провалился в бездну, открывается железное оконце, стук ключом: «На допрос!.. Живо! Живо!..» Сразу не сообразишь, где ты, что с тобою, а дойдет,— пронизывает дрожь. На всю жизнь запомнился запах прокуренных «Беломором» коридоров следственного корпуса, пересвист «выводных», чтоб не встретились друг с другом арестанты; вползают в память серые от папиросного дыма и злобы, колюче-сухие, издевательски-насмешливые и сытые рожи следователей, и ужас охватывает вновь, Счастье, что теперь это только сон, что допросы — в прошлом.

На голых нарах храпят, бредят, ворочаются, стонут, чешутся от нестерпимого зуда несчастные люди. Мы же месяц не раздевались, не мылись, рубцы залубенелого, твёрдого, как жесть, исподнего забиты, словно остями, серыми паразитами. Когда наконец сможем раздеться? Когда помоемся? Пока никаких надежд. Палатка в изморози изнутри, зябнут руки, не снятая на ночь шапка примерзла к брезенту, онемела шея, но пошевелиться боязно, а в шесть подъём. А сколько сейчас? Полтора года жили без часов, но биологические работают безошибочно. Что ожидает завтра, как начнётся и пройдет первый день лесоруба? Что обую? Что надену? Куда погонят? Что сокращают лучковая пила и канадский топор — жизнь или срок?

Так и лежал я в бредовом тумане неотступных мыслей, на чуточку подсушенных собственным телом нарах. Хотелось забыться, но треск стылой палатки, храп, бормотание, стоны и крики во сне соседей возвращали в страшную реальность. Когда же провалился в какую то пропасть, ощутил невесомость и застыл в полёте, ударили на вахте в буфер: «Подъём! По-о-дъём!..» Дневальный зажёг коптилки, и зашевелилась серая масса на нарах, люди натягивали так и не просохшие штаны и телогрейки, если снимали их на ночь. Мы же шнуровали ботинки обрывками верёвок, лица казались синими с чёрными провалами, лесорубы искали лапти и портянки, выскакивали по нужде из палатки, а следом в открытую дверь врывались клубы белого пара, похожего на кучевые облака. Вокруг палатки снег был желтый, источенный вечерними и утренними струями. Поэтому отходили подальше, где черпали ладонями колючий снег, растирали руки и лица: ни воды, ни умывальников не было и в помине. И всё бегом, всё «Давай! Давай!». С этим «давай» вставали, пластались на лесосеке и валились с отбоем на нары.

Бригадиры раздавали пайки хлеба. Это была настоящая лотерея: один отворачивался, бригадир брал пайку и спрашивал: «Кому?» — и тот называл фамилию. Счастливчику доставалась горбушка. С ним пытались поменяться с придачей на закрутку махорки. Да где там! Такая удача выпадала не часто.

В палатку ворвался рассвирепевший Витёк. «Что ж вы, мать вашу, через пень колоду, контрики, саботаж разводите, всё еще митингуете, бляхи ёдом мазанные! А ну вылетай, оглоеды, без последнего!» - и, стоя у раскрытых дверей, огревал ребристым дрыном каждого, кто не успевал опередить соседа. Строем шли в столовку, - с низкими, у самой земли, окнами засыпной дощатый барак, полный пара, гомона, суеты. Впервые вижу миски, выточенные из березовых чурок, разбухшие, скользкие и прокисшие. Пусть себе, были бы полны турнепса, хоть и недоваренного, хвостов и голов солёной трески.

Лагпункт только осваивается. Ещё нет электричества, возле вахты и вокруг зоны горят яркие костры. В их свете снег и лица арестантов красные, как при пожаре, и окольный лес, заметённый и заиндевелый, кажется розовым и дрожащим. Наш бригадир командует по-военному: «Бригада Селезнёва, стро-о-ойся!» В отблесках костров понуро идём к вахте. Руки и ноги уже замерзли, а что будет к вечеру? В соседнем небольшом бараке стоит страшенный гвалт, доносятся крики, вопли, многоэтажный мат, женский визг, ругань, какой отродясь не слышал. Старые лагерники шутят: «Выводят бригаду Машки — зеленого прокурора». Наконец одна за другой выскакивают молоденькие девушки, почти подростки, в пестрых пальтишках, платочках и беретиках, а с губ срывается такая словесная грязь, что я дергаю себя за ухо, уж не снится ли мне это. Последней из барака медленно выходит в милицейской шинели и шлеме с козырьками спереди и сзади курносая, с монгольскими глазками и оттопыренной нижней губой «зеленый прокурор» Машка Прошкина и сыплет такой виртуозной бранью, что хохочут все бригады. Она не выговаривает половину букв алфавита, и оттого её матюки звучат еще колоритнее. Я же думал: «Боже, Боже, до чего довели самое чистое на земле создание — женщину, до чего она опустилась. И где? В самой передовой демократической стране…» Пугаюсь собственных мыслей, а между тем нарядчик и дежурные гонят к вахте этот женский «батальон смерти». Машка закатывает левый рукав шинели, подставляет правую ладонь под локоть и трясет рукою в наколках: «Мы тебе, гражданин начальничек, во-о намантулим! Наша спицияльнасть весёлая. Приходи на делянку, мы тебе покажем хранцузские приёмчики». Все смеются, а Машке только этого и надо. Начальник будто не слышит ничего. С руганью, визгом и криком женщин выталкивают за вахту, но и там не унимается «зеленый прокурор».