19 лет

Не без участия Виткова зимою 42-го года бригада уголовников разоружила стрелка, бригадир надел его шинель и шапку и, поставив конвоира в бушлате и малахае последним в строй, погнал свою бригаду «на разгрузку». Вдали от оцепления стрелка привязали к осине, а сами рассыпались кто куда. Бригадир пытался выйти с территории лагеря с тремя близкими друзьями. Вся вооруженная охрана была брошена на ликвидацию побега. Окоченевшего стрелка нашли поздней ночью. К утру пурга замела все следы, и целых три дня весь лагерь не выводили на работу. Арестанты молили Бога, чтоб погоня длилась ещё хотя бы с неделю. Но беглецов «отлавливали»: тех, кто по глупости прибивался к деревням погреться, сдавали за небольшое вознаграждение чересчур бдительные колхозники, других выпарывали пиками из стогов, обкладывали в брошенных на зиму заимках. Когда напали на след бригадира, тот отстреливался до последнего патрона: последний выпустил по вожаку собачьей своры и ранил. Искусанных, истерзанных четверых беглецов добивали по дороге в лагерь. Толпа кровожадных стрелков вымещала злобу на несчастных людях, что ценою жизни рвались на свободу; оставшиеся в живых клялись, что мечтали попасть на фронт.

Четыре окровавленных, изуродованных до неузнаваемости трупа бросили возле вахты, чтоб другим неповадно было бежать. С неделю лежали на морозе одеревеневшие мертвецы с выклеванными глазами, расклёванными лицами, над ними с криком кружили, садились на добычу черные вороны.

После этого каждую бригаду стали водить два стрелка: один спереди, второй сзади. Но и со стрелками было туго: молодые ушли на фронт, а вместо них присылали перестарков — белобилетников, хромых, косых, страдающих одышкой — абы мог носить винтовку. По брони оставались молодые красномордые командиры взводов, да поджарые, быстрые на ногу «собачники». Преимущественно это были садисты. Если не приканчивали беглеца сразу, тешились издевательствами: овчарка по приказу своего хозяина спускала до нитки всю одежду с несчастного, по другой команде могла перегрызть глотку, сорвать мясо с костей.

Помню, в июльскую жару над лесосекой прокатились два выстрела. Это означало, что кто-то бежал. В ту сторону, прыгая через сучья, пни и завалы, помчались псарь с овчаркою и начальник конвоя. Всех интересовало: «Кто? Удастся бежать или поймают?» Спустя полчаса хохотало всё оцепление — псарь вел лесосекой голого, в чем мать родила, неуклюжего, медлительного и близорукого киевского ученого Федченку. Обычно он ходил замыкающим в бригаде инвалидов, или «хроников», как их здесь называли, на окорку подтоварника, на подчистку делянки, заготовку лыка на лапти. Федченко носил очки с толстенными стеклами, глаза в них казались огромными и выпуклыми. Его считали чудаком, не понимали его рассуждений и едкого, очень тонкого юмора. Если бы кто-то вздумал пошутить: «Федченко собирается бежать», — этого хватило бы, чтобы рассмеялся каждый. А тут ведут голенького, как Иисус, в руках зажаты очки, держит их много ниже пупка — прикрывается. «Гляди, гляди, снасть свою показывает через увеличительное стекло, гы-гы-гы!» — хохочут изобретательные шутники. Лыбится и потешается и псарь Тащаков — отпустит вдруг поводок, и оскаленная овчарка с длинным красным языком вот-вот вцепится клыками в отвислый зад ученого. Федченко ойкает, подбирается, спотыкается о валежины, прижимает к лобку очки и виновато улыбается лесорубам. Одни смотрят сочувственно, другие подзуживают и подпускают шпильки.

В зоне Федченко кое-как одели в тряпье третьего срока. Несколько дней он слонялся меж бараков, ожидая отправки в центральный изолятор за дополнительным сроком, или, как у нас говорили, «за довеском». Однажды мы встретились возле столовки — и я спросил, неужели он и в самом деле хотел убежать. «Конечно, нет,— сказал Федченко,— шёл на верную смерть. Терпеть больше мочи нет. Надеялся, пристрелят — и конец моим мукам. Но и тут не повезло…» Он горько улыбнулся, этот тихий, симпатичный и добрый человек. Я пробовал утешить, обнадежить, говорил, что после войны разберутся со всеми нами. Начался же пересмотр дел в 39-м году, некоторым приговоры отменили, сейчас, мол, просто не до нас. Убеждал его, убеждал и себя, что придет избавление, что обретем свободу и мы. Федченко улыбался и снисходительно кивал, глядел просветленными глазами. «Блажен, кто верует»,— сказал напоследок и медленно побрёл в барак.