19 лет

Много позже мне довелось с ним однажды встретиться — уже на свободе, после моей реабилитации. Я возвращался из Дубултов, и на рижском вокзале меня окликнули. Я озирался по сторонам, никого не узнавая. Сквозь толпу протиснулся Павел Сушко, пытался обнять, но я нагнулся — будто бы завязать на ботинке шнурок, хотя, пожалуй, и следовало сказать, что я о нем думаю. То ли пожалел, то ли постеснялся. А он «радовался» за меня, расспрашивал, как живу. «Перевоспитываюсь. Продолжаю по твоему совету «искупать» вину».— «Ты, брат, не сердись. Такое было время. Мне тоже жилось нелегко. А теперь ещё хуже: остались одни уголовники, а с ними сам знаешь как управляться. Слышал, ты снова взялся за стишки? Брось, приезжай к нам, возьму начальником пилорамы. Оклад — во-о! Квартира, харч, бесплатное обмундирование. Сейчас вашего брата уже берут». Я усмехнулся: «Нашего брата и раньше брали, на полный срок. Ну, а ты в лагере добровольно или вынужденно? И как, кстати, поживает твоя мать?» Павел залился краской и, заикаясь, соврал: «Погибла во время войны».— «О, в войну наш брат сыпался особенно… Наверное, и она, бедняга, взошла где-то елочкой». Он ничего не успел ответить — за рукав нетерпеливо дернула коротконогая обрюзгшая женщина: «Болтаешь здесь, а там очередь подходит». И поволокла моего бывшего одноклассника к кассе.

Через несколько лет один мой земляк рассказал, что по дороге из санатория Павел Сушко внезапно умер на том же рижском вокзале. Стало жаль эту слепую жертву нашего времени.

НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ «ПРЕСТУПНИКИ»

В лагерь пригнали детей. И их предупреждали суровые конвоиры: «Шаг влево, шаг вправо…» К вахте побежали женщины — думали, может, их детки тоже попали в этот ад. Смотрели на маленьких перепуганных арестантов и вытирали слезы. Каждой, наверное, вспоминались свои осиротевшие сыночки и доченьки, они в каких-то неведомых детских домах утратили свои фамилии, позабыли лица отцов и матерей, боятся признаться, чьи они и откуда. Так взращивались страх и комплекс неполноценности. Бдительные воспитатели знали их родословную, унижали, как могли — только бы продемонстрировать собственную преданность и классовую непримиримость.

Ну, а эти-то за что? Ведь горькие дети, мурзатые, стриженые мальчишки и девчонки, все в обносках с чужого плеча, с испуганными и голодными глазами. Женщины допытывались, откуда они, за что их забрали. Ответ был один: «Указники…» — и вся география Центральной России. И сроки были странные — от года до трех. Что же это за указ, вышедший на детей? Ребята постарше объяснили: за опоздание, за невыход на работу или на занятия в ремесленное училище. С двенадцати лет — тюрьма.

И пошли по тюрьмам и лагерям «согретые заботой отца народов» маленькие невольники приобретать жизненный опыт и уголовную квалификацию. А в школах меж тем на пионерских линейках, на площадях не смолкали голоса завтрашних маленьких арестантов: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Проспало дитя, опоздало на 20 минут в «ремеслуху» или к своему ящику под ногами у станка на заводе и загремело в лагерь за тюремным и барачным образованием. Новеньких малолеток поместили в отдельном небольшом бараке, а воспитателем поставили симпатичного седовласого Ивана Михайловича Виткова, рассудительного и сдержанного, с претензией на интеллигентную речь и галантность в поведении, с огромным уголовным опытом и стажем отсидки во многих тюрьмах и лагерях. У начальства Витков считался полностью «перекованным», а в политическом отношении — надежным. Он досконально владел демагогической терминологией того времени, безжалостно песочил «врагов народа», пресекал враждебные разговорчики, был в почете у «кума», а в сущности это был законспирированный «пахан» рецидивистов. По его приказам и наводке трещали каптерки, сундучки и мешочки работяг, а беглецы готовились с его помощью и консультациями — он давал адреса надежных «малин» (пристанищ) в Москве, Пскове и Горьком.