19 лет

Человек, впряженный в ежедневную лямку, в безысходном горе и беде жаждет ласкового слова, заботы, внимания, женского прикосновения. Женщины тосковали без опеки и поддержки, без заступничества единственного мужчины, чтобы не разменяться, не погибнуть в одиночестве. Запрещенная, краденая любовь в лагере была особенно сильной. Там могли сложиться крепкие семьи до гробовой доски, если бы начальство нарочно не разлучало влюблённых по разным этапам. Сколько было слез и страданий и невозвратных утрат. Разбросанные даже в одном лагере, люди редко могли найти друг друга. Чтоб только побыть минуту вместе, похлебать баланду из одного котелка, пускались на самые изощрённые уловки.

Не была исключением и Герта Карловна. Ещё не добитая непосильной работой, она порою встречалась с Женькой Ивановым. На кого-то из них Капитонов имел зуб, «попутал», загнал обоих в кондей и утром доложил начальнику. Тот вызвал «изгнанных из рая грешников» и, бесстыдно издеваясь, выписал на первый раз ордер на пять суток в кондей с выводом на работу. По формуле начальника, они «остывали» каждую ночь без ужина на голых нарах. Могли лишь перестукиваться через стену да гонять наглых рыжих крыс. После второго привода начальник отправил Герту Карловну в лес.

Началась новая лютая и метельная зима. Ни бушлата, ни телогрейки у Варламовой не было, и она ходила на лесосеку в своём износившемся ободранном кожаном пальто, поверх берета повязывала платок, на ботики накручивала портянки и натягивала лапти. Про норму на повале нечего было и думать. А она, эта норма, была одинаковой на каждую единицу списочного состава. Герта Карловна обрубала сучья, но чаще сидела подле костра. Искры прожигали платок, руки и лицо были в саже и пепле. Её большие глаза поблекли и стали ещё больше. Где был тот озорной пьяненький Евтух — она высохла, на лице и шее отвисла посиневшая кожа, бессмысленный взгляд, казалось, ничего не видел, она сделалась молчаливой и безразличной ко всему. Единственная забота — поесть. Иванова перекинули на другой лагпункт, и никто ей больше не приносил сверточков из-за зоны.

Более четырехсотки, реденькой баланды и ложки запаренных отрубей Герта Карловна не зарабатывала. Доведенный до голодного психоза человек теряет стыд и чувство достоинства, и пошла знаменитая певица Варламова собирать в столовой пустые миски и вычищать их грязным пальцем. После арестанта в той деревянной лоханке и мышь ничем не поживилась бы. Она ходила, кутаясь в какие-то лохмотья, немытая, неопрятная, с неприятным запахом гнили и мерзлой картошки. В это время пришло письмо от сестры, в котором извещалось, что Голливуд упорно разыскивает артистку Варламову для съемок в многосерийном фильме. Искали её в Харбине, потом в Москве, нашли сестру, и та сообщила необычный адрес: «п/я 286, олп 24». В Голливуде нашлись догадливые люди, и поиски артистки прекратили, чтоб не навредить ей еще больше.

А Варламову очень скоро перевели в «слабосилку» — в отдельный барак для беспомощных доходяг. От цинги высыпались ещё вчера белые, как чеснок, зубы, а вместо золотых густых волос торчали какие-то тифозные космы. Она молча глядела на стенку со следами раздавленных клопов, не жаловалась, не хныкала, не стонала. Из слабосилки её забрали в стационар. Там отбывала свои десять лет молодая докторша Ольга Мантейфель, деликатная отзывчивая московская интеллигентка. Она делала всё возможное, чтоб спасти Герту Карловну. Положила в отдельную боковушку, добилась дополнительного питания, но и оно было настолько мизерное и некалорийное, что не могло вернуть измученному телу силы и разбудить исстрадавшуюся душу.

Я несколько раз заходил в ту крошечную палату. Варламова лежала, уставившись в стену отсутствующим взглядом. Она боялась темноты и, когда гасили свет, просила хоть что-нибудь зажечь в палате. Может, верила, что свет удержит её на этом свете. От коптилки летала сажа. Мантейфель достала несколько свечей. С последней угасла и Герта Карловна.

Об этом я узнал, когда на следующую ночь её тело вывезли за зону. Оплакал и написал стихи на русском языке, чтоб поняли врач и мои друзья.

Февральские ветры свистят как когда-то,

За стеклами бьются испуганной птицей.

На смятой постели холодной палаты,

Металась в бреду, умирала певица.

На стенах колеблются желтые тени,

И только слезится свеча до рассвета,

А звуки, как стебли бессильных растений,

Пробиться пытаются в марево это.

Мешаются строчки из разных поэтов,

Звучат величавые звуки сонаты,

И грезится тихое теплое лето,

Прибой и на море дорожка заката.

И падают клавиш усталые капли,

И песня дрожит в обессиленном горле,

Прозрачные руки до боли озябли,

И вспомнились полузабытые роли.

Проносятся тени оранжевым шаром,

Ключицы стучат, как стучат кастаньеты,

Волшебные звуки классических арий

Врываются в уши живого скелета,—

И музыка, музыка, музыки звуки

Безудержным вихрем гремят и стенают

О радостях встреч и о горе разлуки

И в мрачной палате опять умирают.

Не видно восторженных лиц и оваций,

И нету поклонников прежних с цветами,

А снежные хлопья, как грозди акаций,

Стучат до рассвета в оконные рамы.