19 лет

До полуночи слоняются по бараку доходяги, кто-то выгребает жар, чтоб прикурить чинарик, душится дымом и заходится кашлем, кто-то бормочет и скрипит зубами во сне, крымский татарин раскачивается и шепчет молитву, мой сосед зовет то маму, то Любу, то кроет матюгами какого-то Авдея. Но надо поспать. На вахте раскачивается и под ветром дрожит на проволоке вагонный буфер. В шесть утра вахтёр ударит по нему молотком — и тогда скатывайся с нар, наматывай холодные мокрые портянки, беги в столовку, что-то хлебай при свете коптилки и «вылетай без последнего». И снова утренняя «молитва» — «шаг влево, шаг вправо», снова пили, коли, складывай поленницы, спотыкайся и падай, жди, как избавления, отбоя. И так изо дня в день. И впереди еще четыре года. Кто их выдержит?..

На новом лагпункте и новый начальник. Ходит в хромовых сапогах, суконной сталинке с широким ремнем, зелёная фуражка надвинута на глаза. Фамилия его Семёновых, но для нас он только «гражданин начальник». Он мало говорит, лишь отдает приказы, да грозит указательным пальцем с покалеченным ногтем. Внешне вроде бы нормальный человек, статный, белявый, сероглазый, со светло-розовым лицом, а послушаешь — и диву даешься, откуда столько жестокости, ненависти к этим несчастным оборванцам, ходячим покойникам, честным и ничуть не менее преданным Родине, чем он сам. Кто вбил ему в голову человеконенавистничество, и неужели его сердце не знает сострадания и жалости?

Зима ударила сразу. Ледяные ветры погнали колкий песок, загудела под ногами, как чугунная, земля, затвердели колеи, под ногами ломается лед, ступни деревенеют в мокрых лаптях, тело, как тёрка, покрывается пупырышками и мелко дрожит. В середине октября повалил густой снег. Ветер с гулом потащил долгие крученые косы метелей, за два дня вокруг стало бело, сугробы росли и росли. Зимней одежды не было. Лесорубам и возчикам выдали простроченные ватные бахилы, а лапти на них не лезут, не надеть и ЧТЗ. Как-то обувались, обмораживали ноги, пальцы набухали, как сливы, и начинали гнить. В бараке к дыму и чаду теперь примешивался смрад гнилой человечины. Захромали почти все.

Подъём. Слезаю с нар, а сосед не слышит. Принимаюсь расталкивать. Сваливается и повисает над проходом холодная посиневшая рука. И с другого конца барака зовут: «Дневальный, зови Лясера!» Лясер — высокий, рыжий, с толстыми губами австриец — санитар в санчасти, вскормленный на «объедках» больных. Ему нужна сила вносить в палаты живых и выносить из палат мертвых. По зову к бараку он приходит с небольшими санками, легко, как ребенка, снимает с нар бывшего контрика, кладет на санки и везёт в так называемый морг — в сбитый из досок сарай. Сарай невелик, и потому мерзлые трупы он расставляет у стен, а свежие раскладывает на заледенелой земле. Наводя порядок, Лясер ходит по голым трупам в резиновых сапогах, они визжат и скрипят на заиндевевшей коже, трещат кости, санитар ведёт последнюю перепись невольников, и с его знанием языка Проценко превращается в Троценку, Соловейчик — в Соломончика, Перцхалава — в Похаляву. В лясеровом сарае шастают стаи огромных рыжих крыс. В войну их развелось как никогда. Они никого не боялись, пищали и грызлись под бараками, шмыгали из-под ног, нападали на сонных доходяг. У Лясера в сарае они шиковали как хотели.

В так называемой «слабосильной команде» доходили настолько обессиленные люди, что иные не могли даже задушить клопа: держит под пальцами, а тот шевелится, и тогда просит соседа: « Давай даванём вместе. Что он, бляха, железный?» И давили вдвоем.

Смерть косила лесорубов проворнее, чем они валили лес. План трещал. Туфта приукрашивала сводки, но нужны были и кубики. Каждый вечер Семёновых собирал на разнарядку мастеров леса, десятников и бригадиров «промывать мозги», «песочить», «давать в кости» и «ставить ответственные задачи». Как и по всей стране, здесь тоже засиживались за полночь, вылетали измордованные и распаренные, скребя в затылке, не зная, что ожидает их завтра: проскочат вахту или же всей бригадою загремят прямо в кондей.