19 лет

Я взял топор поострее и пробрался под навись, к согнутой в дугу березе. Под тяжестью на ней поотставала береста, пооткалывались длинные белые лоскуты. Комель корявый и толстый. Его рубить без толку. Рубить надо выше, по надлому. Постоял, подумал, а берёза потрескивает, покачивается вместе с шалашом. Хоть ты перекрестись… Глянул на Ваню, Мартынюка и Самойлика, прищурился на солнце, зашел с другой стороны, размахнулся и что было сил ударил топором, а березка стоит. Снова рубанул, заскрипела, но не падает. Почувствовал страх. «Да брось ты ее! Утикай! - кричит лекпом. Я подумал, что спасение надо искать возле комля, и рубанул еще раз. Береза вздрогнула, затрещала и пошла, по ней с шумом поползли зависшие деревья, я, закрыв голову руками, бросился наземь, вжался у самого комля в мох. Колкая еловая ветвь хлестнула меня, сук придавил спину. Высоко подрубленная береза рухнула, березовый комель спас меня. Я открыл глаза. Жив. Ноет исхлёстанная спина и что-то держит сверху. Мартынюк с моим напарником обломали и обрубили надо мной ветви, я пошевелился, начал выбираться из завала. «Живой! Живой! Давай руку!» — суетился Мартынюк, а маленький, чем-то похожий на гномика парикмахер только моргал и шевелил побелевшими губами.

Я вылез взлохмаченный и исхлёстанный ветками, из оцарапанного уха сочилась кровь, всё тело дрожало от напряжения и пережитого страха, а я глупо улыбался, словно никакой опасности и не было. «Ну и напугал же ты нас. Прямо сердце зашлось. Думаю, за четыре цигарки послали человека на смерть»,— расчувствовался Петька Самойлик и развязал кисет. Дрожащими пальцами я свернул цигарку и жадно закурил.

БРИГАДА МЕРТВЕЦОВ

Война собирала свою дань не только в окопах, но и здесь, в глубоком тылу. Люди исчезали незаметно, чтоб никто не видел и не слышал, чтоб никто не погоревал и не простился бы со своим вчерашним напарником. Покойных списывали, как списывают утиль.

Особенно страшным был 1942 год. Возле того сарая, крытого еловой корой, где вместе с другими женщинами погибала Софья Ивановна, начали строить новый лагерный пункт. Лес отступал всё дальше и дальше, дорога туда и обратно занимала много времени. А план горел. Оттого и принялись в огромном массиве нетронутой тайги строить 24-й лагпункт. Как водится, начали с зоны: двойного забора из густо переплетенной колючей проволоки, запретной контрольно-следовой полосы и вышек для стрелков. Спешно рубили из сырого кругляка бараки, кондей, контору, столовку, пекарню и баню. Бригады плотников мокли и мёрзли, пока не накрыли первый барак и не сложили из сырца грубку. До заморозков и первого снега в новую зону пригнали первых поселенцев. Вокруг стояла мрачная дремучая тайга. У самой вахты покачивались вековые ели, роняли пожелтевшие листья старые корявые берёзы, трепетали окровавленной листвой осины на фоне тёмного ельника. Загнали на новый лагпункт и меня. Ночами вокруг зоны пылали яркие костры, чтоб не убежали доходяги, а они не только бегать, они и ходить-то не могли, но еще как-то копошились, цеплялись до последнего за жизнь, хоть день, да мой… В бараках сырые стены обрастали голубой плесенью, печи дымили, от слабого тепла шёл пар, в каждой секции барака чадило по коптилке; двухъярусные голые нары в пару и темени казались фантастически-уродливыми. Свет огромных костров вокруг зоны отражался в запотелых оконцах как зарево пожаров. Меж бараков торчали пни, перемешанная колесами, лаптями и чунями таежная топь чавкала под ногами. Ноги прели, но просушить портянки было негде. Повезло тем, кто раздобыл ЧТЗ. Вы не знаете, что это такое. Из корда автомобильных покрышек кое-как тачали огромные неуклюжие ботинки, жёсткие, негнущиеся. Они оставляли след, как гусеничный трактор, однако в них было суше, чем в лаптях.

От барачного дыма, копоти и сырости рвались за двери. Подсвеченные кострами вышки с темными силуэтами стрелков в длинных тулупах, столбы и колючая проволока, бесприютная молчаливая тайга за ними — всё это напоминает какое-то средневековое стойбище. Смотришь, и мир двоится на жёстокую страшную реальность и некую фантасмагорию, подсвеченную шатким пламенем костров. Но надо идти в барак. Залезаешь на щелястые голые нары, под головою березовая плашка заменяет подушку, завернешься в телогрейку, смежишь веки, а мысли не дают покоя, вспоминается прошлое и не верится, что это прошлое было у тебя и вновь охватывает чувство безысходности: и на твоих костях вырастет елка или горькая осинка и, как поётся в тюремной песне, «и никто не узнает, где могилка моя».