19 лет

А самые бдительные органы забеспокоились: «Кто они, эти кавэжединцы? Кому служили? С кем контактировали? Каких политических взглядов? Кто мог завербовать их и, конечно же, завербовал хоть кого-нибудь? Но кого? Сразу не поймаешь…» Проще было зачислить всех чохом в потенциальные шпионы. Не могли же японцы не создать надежной агентуры? Не могли. Разбираться с каждым в отдельности было долго и хлопотно. Всё решали «тройки» и «особые совещания», и всех кавэжединцев привезли за казённый счет в лагерь и там объявили о лишении свободы на десять лёт по несуществующим в кодексе статьям КР, КРД, СВЭ, СО (контрреволюционер, контрреволюционная деятельность, социально-вредный элемент, социально-опасный элемент).

Попали и к нам эти интеллигенты, умные и образованные люди. Одеждой и поведением, прекрасным литературным языком они выделялись среди обшарпанных, затравленных и затюканных зэков. Самой приметной была высокая, с пшеничного золота косой, большими синими глазами Герта Карловна Варламова. На ней было облегающее кожаное пальто, высокие ботики, на красивой породистой голове — темно-синий берет. Она попала сюда словно бы из неведомого иного мира, и потому все останавливались и смотрели ей вслед, а она проходила, не замечая страшного окружения, будто бы ещё жила в своем недалеком прошлом.

Муж её был крупным инженером, а она — знаменитой певицей. Концерты Варламовой слушали в лучших залах мира. Красивое контральто очаровывало самые взыскательные аудитории. Об успехах артистки рассказывали её харбинские знакомые, но она лишь горько улыбалась, махала рукою — всё минуло…

Её уговорили выступить в лагерном концерте, да и сама она должно быть, «застоялась» без вокала. Ни раньше, ни позже подобного артистизма, такого исполнения я нигде и никогда не слышал. Она перевоплощалась в каждой песне. Каждый номер был маленьким спектаклем. В русских и украинских народных песнях она лепила образы и мимикой, и жестом, и интонацией и оживал то «замерзающий ямщик», то озорной выпивший Евтух, то горемычная солдатка. В оперных ариях ощущались величие, достоинство, благородство. Она, наверное, не могла не петь даже здесь и охотно выступала в концертах. Слушали её — и забывали кто мы, что мы, где мы. Аплодисментам и крикам «браво», «бис» не было конца и края, а вольняшки только крутили головами да цокали языками. Исполняя «Евтушэ, мий дружэ», она так перевоплощалась, что казалось — на сцене маленький, неуклюжий украинский дедок: она становилась меньше ростом, мимика изменяла лицо до неузнаваемости. Варламову не отпускали со сцены, и она пела долго и вдохновенно. Вероятно, песня исцеляла её измученную душу, и еще хотелось утешить несчастных, обшарпанных, с голодными глазами лагерников.

По чьей-то милости Варламову назначили вместе с инвалидами и двумя монашками латать старые бушлаты, бахилы и телогрейки. О подобной блатной работе под крышей и в тепле мечтала каждая женщина. Некоторые завистницы кололи Герте Карловне глаза, такая, мол, «тёлка», а придуривается с инвалидами, ей бы кубики ставить. Она молчала и только краснела, боялась, как бы не выставили из тёплого закутка. А поклонникам необыкновенного таланта певицы хотелось хоть чем-нибудь поддержать её.

Чаще других по мелким поводам в мастерскую начал заходить бесконвойный механик электростанции Женя Иванов, невысокий вежливый молодой человек лет двадцати восьми. Имея пропуск, он бывал в подсобном хозяйстве, где удавалось разжиться огурцом, морковкой или репой. На конбазе порою перепадал кусок печёнки или ляжки прирезанной клячи. На пекарне ставил розетку, и ему обламывался ломоть белого хлеба из начальственного резерва. Свою добычу он отдавал Герте Карловне, приправляя застенчивыми шутками. Вначале она отнекивалась, отказывалась от подарков, да голод не тетка, стала принимать от Женьки его сверточки. В них она находила нежные записки. Свободный от дежурства, он ждал швею поневоле и провожал до женского барака. Тогда он ещё не был отгорожен от общей зоны. Целомудрие подневольных охранял вольнонаемный дежурный — губастый похотливый стрелок Матвей Капитонов. По нескольку раз за ночь он обходил бараки, чтоб, упаси Боже, на одних нарах не торчало сразу четыре ноги и не пустовало место в женском бараке. Но он не очень-то налегал на службу. Порою на месте женщины лежала набитая тряпьем кукла, а сама она ночевала в «кабинке» какого-нибудь «придурка». Капитонов прекрасно знал, кто к кому ходит, и брал с них оброк. Сам же после обхода гасил фонарь, прокрадывался в выгороженный одеялами закуток телефонистки Маруськи Николаевой и тешился до подъема. Об этом знали все, кроме начальства, а когда б оно дозналось, Капитонов загремел бы в далекий заполярный лагерь, а Маруська — на штрафной лагпункт. За связь вольных с лагерницами полагалась суровая кара. Связей было много, а вот наказаний не припомню. Все были замазаны. Конспирация была на высочайшем уровне, однако как ни прятались, что ни придумывали, всё равно кто-то что-то видел, знал, и молчал.