19 лет

Гайки режима закручивались всё туже и туже; с температурой 37,50 гнали в лес, больных, не освобожденных санчастью, под двойным конвоем выталкивали на лесосеку, где они могли лишь разложить костер и доходить возле него. Из Лапшанги к нам на лагпункт прибыл гроза всех урок Иван Васильевич Самойлов. Его прозвище Волк знали все лагеря. Рецидивист-уголовник в прошлом, он, как говорят блатные, «ссучился», изменил своим и стал безжалостным исполнителем воли начальства. Он сразу бросался в глаза, мужик среднего роста в хромовых сапогах гармошкой, в кепочке-восьмиклинке с пуговичкой на макушке, в фартовом пиджаке с чужого плеча и новом бушлате. Круглые, какие-то неподвижные глаза выдавали его жестокость. Он заикался и не мог ворочать шеей. Если надо было глянуть в сторону, поворачивался всем телом, отчего и прозвали его «волком», да и лют он был по-волчьи. Ходил с толстым дрыном и бил без промаха и жалости, особенно доставалось блатной шушере. Говорят же, что предатель — самый первый палач. Блатные мстили Самойлову на всех лагпунктах: пырнули в бок финкой, потом его проиграл в карты угреватый недоросток Хмырь — подкараулил в столовой, когда тот нагнулся к раздаточному окну, рубанул топором по шее. Голова осталась, но не поворачивалась. Каждый раз его штопала профессор Бурцева и каждый раз говорила: «Становитесь человеком, Самойлов. Больше латать не буду». Но он ещё больше зверел. Когда ругался, вместо слов вырывалось шипение. На развод выгонял дрыном, обзывал каждого «асмодеем и «ш-ш-пи-и-он-сс-ск-о-ю м-м-ордою». Без помех выплёвывал лишь матюги.

После развода Самойлов сгонял к вахте больных, хромых, слабых на поверку: выстраивал длинной шеренгой и держал по команде «смирно», пока вахтер не пересчитает всю обслугу, бухгалтерию, больных в санчасти и посаженных в кондей. И только тогда вызывал из строя освобожденных по болезни, все остальные считались отказчиками, их осматривал лекпом. У кого не оказывать высокой температуры, Самойлов отправлял в изолятор, а там давал волю дрыну и потешался над жертвами. Начальство было в восторге от такого дежурного, а его дрын называло «воспитателем».

Однажды несколько уголовников не вышли из шалмана на поверку. Они пригрозили Самойлову выточенными из напильников финками и железной осью, тот испугался и побежал на вахту жаловаться. Непослушания здесь не прощали. На вахте собрались командир взвода охраны крючконосый и кривоногий Русаков, заместитель начальника красавец и весельчак, садист по натуре Кораблев, старший надзиратель долговязый и сумрачный Дёмин, свободные от дежурства стрелки. Советовались, как выгнать из барака вооруженных злостных отказчиков. Никому не хотелось лезть на финки и подставлять голову под железный прут.

В тот день начальник КВЧ оставил меня в зоне сочинять частушки про ударников и разгильдяев. За ночь их разучивал кавэчевский художник Лешка Лаптев и на утреннем разводе этот «воспитательный материал» пел под балалайку. Едва я настроился на патетичный лад, как прибежал Самойлов: «Кидай э-э-э-ту хре-н-н-овину и н-на од-н-н-ной ноге н-на вахту». Посчитали, что ли, и меня отказчиком, отправят в кондей?.. А на вахте настоящий «оперативный штаб» решал, каким образом выгнать из шалмана вооруженных Плужникова, Бойку, Электрического и Нефть-Маслова. И додумались послать к ним парламентёром меня. Ведь я был с ними в одной бригаде, жил в шалмане, рассказывал «романы», а Бойко мой земляк. Условия: сдать «оружие» и самим прийти на вахту; сажать в кондей их не будут, выведут отгребать опилилки от шпалорезки — лишь бы засчитать выход на работу, лишь бы не портить отчетность группой «Г» (отказчиков).

На душе тревожно, но приказ есть приказ. Надеюсь на землячество и на расположение Бойки ко мне. Парламентёр, хоть и без белого флага. На ступеньках замедлил шаги: черт их знает, как встретят. Скажут, ссучился, продался начальству и нас продаёшь. Самойлов взвинтил их, теперь они настороженны и еще более упрямы. Что с того, что некогда травили вместе баланду, что слушали мои побасенки. Наверное, они решили настоять на своём, завоевать себе исключительное право сидеть в бараке, и если возьмёт их верх, кантовка обеспечена — повозятся, повозятся, поуговаривают и отступят. Бывали у нас в лагере подобные аристократы, блатная элита.

В пустом бараке на верхних нарах растянулся на пестром одеяле красавчик восточного типа Плужников, рядом, по-турецки поджав ноги, сидит Нефть-Маслов, внизу — Электрический и мой речицкий землячок Коля Бойко. «А ты чего привалил? К этим сукам легашом нанялся?» — «Да что вы, хлопцы, я-а…» — «Ты ж возле них кантуешься. В артисты погорелого театра подался. Давай чеши, без тебя разберутся. Скажи, пусть лучше не лезут, пока головы целые. В кондей им нас не загнать».