1937 год: Н. С. Хрущев и московская парторганизаци

Также отмеченным в письме оказался фрагмент с перечислением ряда членов Политбюро – «пламенного Кагановича», «такого спокойного и умного» Молотова, «обаятельного т. Серго» Орджоникидзе, «совершенно чудесного» Ворошилова, а равно Микояна, Косиора, Постышева, Чубаря. Вероятно, это связывалось с фразой, выделенной особо: «Товарищи! Я знаю, вы осудите мой поступок, но я прошу вас, как чутких большевистских руководителей, подумать, до чего может довести мысль о потере доверия». Это обращение синий карандаш, – тот самый, которым К.Е. Ворошилов написал свою резолюцию, – дважды очеркнул на полях. Вполне возможно особое раздражение это вызвало и у Сталина.

Накануне декабрьского пленума, 2 декабря, Хрущев вместе с рядом партийных руководителей был на приеме в кабинете Сталина. Встреча длилась более четырех часов. Возможно, здесь вождь вновь высказался о письме Фурера. По воспоминаниям Никиты Сергеевича, Сталин назвал Фурера троцкистом, а письмо – заранее продуманным ходом. Одно из сталинских обвинений запомнилось Хрущеву: «Он взял на себя смелость давать характеристики членам Политбюро, написал всякие лестные слова в адрес членов Политбюро. Это ведь он маскировался»[407].

На пленуме ЦК 4 декабря 1936 г. Сталин подробнее остановился на теме самоубийств в партии, расценив их как «средство воздействия на партию». Стенограмма пленума позволяет точнее передать ход сталинской мысли: «Собственно говоря, если я чист, я – мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я – коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда! А тут не все чисто. […] Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора. […] Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию». Подробно остановился вождь и на письме Фурера: «Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его, можно прямо прослезиться. […] А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так. Мы знаем Фурера, на что он был способен. И что же оказалось? Он прав, он любит партию, он чист, но при мысли о том, что кто-либо в партии может подумать, что он, Фурер, когда-то смыкался с троцкистами, нервы его не выдерживают, честь его не позволяет остаться ему жить. […] А что оказалось? Оказалось – хуже не придумаешь»[408].

Практически сразу после окончания декабрьского пленума 1936 г. сталинская точка зрения на самоубийства начала активно доводиться до партийцев низового уровня. Поступок же Фурера приводился как один из примеров действия врага. Направленный в январе 1937 г. на пленум Азово-Черноморского крайкома секретарь ЦК А.А. Андреев, говоря о самоубийстве Фурера и его письме, заявил собравшимся: «Оказалось, что он был в украинском центре террористов. […] Видите, чего стоят эти самые самоубийства? Мы это теперь будем принимать только как подтверждение этих показаний, только так, что всякое самоубийство есть подтверждение того, что враг стрелялся»[409].

Самоубийство Фурера, его письмо трагически отразились на судьбах многих людей. Особенно это касалось тех, о ком просил в своем письме Фурер. Заместитель наркома путей сообщения Я.В. Лившиц, душевное состояние которого так подробно описано в письме, был арестован ровно 2 месяца спустя после самоубийства Фурера, 16 ноября 1936 г., и после открытого судебного процесса расстрелян 1 февраля 1937 г. Письмо жены М.Н. Лившиц-Троицкой на имя Л.М. Кагановича, где та пыталась защитить, помимо мужа, память семейного друга от обвинений в троцкизме, прямо заявляя, что «создается легенда о смерти Фурера»[410], не помогло изменить ход событий.

Секретарь бюро Подмосковного угольного бассейна М.Ф. Постоловский, которого Фурер охарактеризовал как своего кровного друга и просил: «Помогите ему заботой перенести смерть друга», был арестован в день рождения Сталина, 21 декабря 1936 г., и расстрелян 7 августа 1937 г.

Иначе сложилась жизнь Г.А. Лерхе, артистки балета ГАБТа и жены Вениамина Яковлевича. В письме Фурер попросил партийных руководителей: «Помогите ей в увлекательном труде забыть незадачливого мужа». В июле 1937 г. она была арестована и как член семьи изменника Родины 2 октября 1937 г. приговорена к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Полностью отбыв срок, в июле 1942 г. освобождена. По свидетельству А.Н. Пирожковой, многие годы спустя, когда она предложила Лерхе встретиться и вспомнить В.Я. Фурера, то получила ответ: «Я так много страдала из-за этого человека, что не хочу вспоминать ни о нем, ни о годах в лагере и не хочу из-за этого встретиться с Вами»[411]. Так каким-то чудовищным образом исполнилось одно из желаний Вениамина Яковлевича Фурера, высказанное перед смертью.